Копия Дюрера - Борис Каспаров

Разговор о картинах снова вернул нас в прошлое. Мы вспомнили и Ранка, и Штейнбоков, и ускользнувшего из наших рук Вульфа. Вспомнили мы и Квесаду-Мурильо, который, как подданный союзной державы, был освобожден и вернулся продолжать под руководством многоопытного шефа разнообразную деятельность.

При воспоминании об этом человеке Гофман неожиданно рассмеялся.

— А ведь знаете, я его видел после нашего с ним знакомства еще дважды. Один раз в Лейпциге года три назад, другой раз недавно в Берлине. Он почти совсем не изменился. Я его узнал сразу, а он меня, по-видимому, нет. Кажется, он теперь по-настоящему принадлежит к прессе и представляет в Европе какую-то крупную нью-йоркскую газету…

— Которая, по всей вероятности, финансируется Коллинзом, — закончил я. — И потом, принадлежность к прессе — самый удобный способ добычи информации.

Гофман пошел проводить меня до отеля. На город опустилась влажная беззвездная ночь. Легкий туман клубился над крышами домов, обволакивал радужной дымкой высоко поднятые огни фонарей. Старинные квадратные часы на башне магистратуры показывали ровно двенадцать, а на улице было еще довольно людно. Освещенные неоновыми рекламами, разноцветными огнями, светились мокрый асфальт и широкие окна домов. Из открытых настежь дверей ресторана доносились звуки музыки.

Мы перешли улицу, по которой пронесся аккуратный желто-синий вагончик трамвая, и вышли на небольшую площадь у сквера. По другую его сторону находился музей.

На площади под огромным плафоном, около тротуара, стояло несколько такси. Мимо них навстречу нам шел человек в сером макинтоше и надвинутой низко на лоб шляпе. Он остановился как раз под плафоном, ощупывая карманы. Вероятно, он искал спички. Хотя падающая от полей шляпы тень не позволяла разглядеть лицо, я ясно различил торчащую в зубах сигарету.

Вдруг человек резко повернулся и пошел от нас в противоположном направлении. Дойдя до крайнего такси, он сунул в карман сигарету и резким движением открыл дверцу. Развернувшись, синяя машина медленно отъехала от стоянки и повернула налево. Мигнувший запретный огонь светофора задержал ее на несколько мгновений, и между горящими рубиновыми огоньками мне бросился в глаза номер такси. Бросился, наверное, потому, что его очень легко было запомнить — он состоял из четырех четверок.

Что-то в движениях, в обрисовавшемся на мгновение профиле этого человека, когда он брался за ручку дверцы машины, показалось мне знакомым. Но в эту минуту Гофман взял меня за руку.

— Посмотрите, — сказал он, — а ведь в музее кто-то есть. Видите, свет в крайнем окне?

Высокое двухэтажное здание музея с острой готической крышей возвышалось над окружавшими его раскидистыми кленами. Отсюда нам был виден только верхний этаж. Его окна были совершенно темны, за исключением самого последнего углового окна. Оно светилось каким-то странным золотистым светом, казалось, его освещал изнутри слабый луч электрического фонарика.

Это обстоятельство заставило меня сразу забыть странное поведение встречного курильщика.

Ускорив шаги, мы вошли в сквер. Деревья сейчас же скрыли от нас все здание, и только когда спустя несколько минут мы подошли к массивным чугунным воротам, оно открылось нам вновь. Мягкий ровный свет укрепленных на каменных столбах фонарей освещал полуоткрытые ворота и высокую дубовую дверь с ручками в виде львиных морд. За углом дома клены отступали, открывая обвитую плющом стену.

Все окна теперь были одинаково темны.

Мы переглянулись.

— Я полагал, что это смотритель Вурм, — тихо сказал Гофман, направляясь к двери, — но не мог же он так быстро исчезнуть.

Он толкнул дверь, но ему ответило только слабое звяканье колец о бронзовую львиную гриву — дверь была заперта.

— Здесь на углу телефон-автомат, давайте позвоним Вурму. Ключи у него, — предложил Гофман.

Но до угла нам дойти не пришлось. По дороге к нему, обернувшись, я увидел, что в крайнем окне снова вспыхнул тот же золотистый свет. Мы поняли наконец, в чем дело. Наверху, в зале, где висели картины, стена у крайнего окна выступала вперед. Покрытая желтоватого цвета изразцами, она отражала узкий луч мощного плафона, поднимавшегося над площадью, создавая иллюзию внутреннего освещения.

В этот вечер, окунувшись в прошлое, мы настолько увлеклись таинственным, что увидели его даже в самом обычном.

Раздосадованные этим происшествием, мы пошли обратно через площадь по направлению к гостинице. Теперь нам оставалось пожелать друг друг спокойной ночи и отправиться спать.

Утром меня разбудил телефонный звонок. Это звонили из Карл-Маркс-штадта мои товарищи. Они справлялись о здоровье и обещали вернуться через несколько дней.

Я спустился вниз в ресторан позавтракать, не забыв захватить номер «Огонька» с видом на Красную площадь.

— О, благодарю вас, — сказал портье, когда я положил перед ним номер журнала, — с удовольствием оставлю его на память о вашей стране. А в отношении Ганса все в порядке — уже расплатился. Только вот не пришел сегодня на работу — заболел, наверное, с горя.

В этот час в вестибюле было довольно людно. Кто-то приезжал, кто-то оставлял отель.

Войдя в зал ресторана, в углу, у задернутого кремовой занавеской окна, я заметил небольшую группу журналистов, которые были мне знакомы.

За столиком сидели три человека — два румына, которых я хорошо знал еще по Бухарестскому фестивалю, и один болгарин, с которым познакомился только вчера. Они о чем-то оживленно беседовали, и смех их долетал даже в вестибюль.

Пока я стоял в дверях и искал свободный столик, один из журналистов заметил меня и махнул рукой, показывая на пустующий стул.

— Вы верите в переселение душ? — спросил меня корреспондент молодежной газеты по фамилии Стояну, ослепив меня улыбкой белых зубов, после того как я, поздоровавшись, сел на свободное место. — А вот коллега Дмитреску, кажется, верит.

Дмитреску, пожилой человек со спокойными неторопливыми движениями, только улыбнулся в ответ и придвинул к себе тарелку с салатом. Он, как я знал, прошел нелегкую школу жизни в боярской Румынии. Как левый журналист, не один раз сидел в тюрьме и при Антонеску был даже приговорен к расстрелу. У него были совершенно седые волосы и печальные большие черные глаза. Стояну только недавно окончил университет, был молод и часто беспричинно весел.

— Вы искажаете факты, Стояну, — сказал третий сидевший за столом болгарин Тодоров. — Это уже гиперболизм.

Из всех нас четырех он хуже всех говорил по-немецки.

— Гиперболизм? — Стояну повернулся ко мне вместе со стулом. — Ну посудите сами. Тень великого художника через три столетия встает из гроба, чтобы встретиться с нашим другом Дмитреску и опрокинуть с ним в военном баре пару коктейлей…

— Какого художника? — спросил я, рассеянно глядя в веселое лицо Стояну, и продолжал думать о разговоре с Гофманом.

— Мурильо, — рассмеялся Стояну, — великого испанца дона Бартоломео Мурильо. Дмитреску утверждает, что встретил его в Дрездене сейчас же после окончания войны.

— В таком случае вы можете ему верить, — я взял в руки меню и подозвал кивком головы кельнера. — С одним Мурильо мне тоже пришлось встретиться и в те же времена. Разве однофамильцы такая уж большая редкость?

— Как, и вы видели? Живого и здорового? Ну, если так, сдаюсь. Но ведь метаморфозы было две. В первый раз Мурильо перевоплощается внешне, но сохраняет фамилию. Второй раз он делает все наоборот — сохраняет внешность, но изменяет фамилию. Второе перевоплощение вы видели?

Я пожал плечами.

— Признаться, все это мне мало понятно. Когда оно было?

— Полчаса назад, — Стояну с торжеством посмотрел на Дмитреску. — Русский коллега ничего подобного не видел, а ведь он его знает, по-видимому, не хуже, чем вы, и прожил он здесь на целый день дольше нас. Признайтесь, что вы время от времени страдаете галлюцинациями.

— Подождите, — я посмотрел на невозмутимо жевавшего во время всего этого разговора Дмитреску. — Вы видели здесь Мурильо?

— Как Гамлет тень своего отца, — живо вставил Стояну, прежде чем Дмитреску успел открыть рот. — Ему так захотелось опрокинуть с великой тенью по старой памяти парочку коктейлей, что он принял за него даже кого-то другого. Дмитреску дважды окликнул его по имени. Но тот даже не повернул головы.

Дмитреску положил ложку и аккуратно вытер салфеткой губы. Он только снисходительно улыбался на все эти беззлобные наскоки своего молодого коллеги.

— Не могу вам ответить точно, — медленно сказал он, — но мне кажется, это был тот самый Мурильо, с которым я встречался в Дрездене. Это было самое полное собрание журналистов, в котором мне приходилось когда-либо принимать участие. Я встретил там даже коллегу из Панамы и целых двух из Гаити. Ну, а с Мурильо мы однажды пробеседовали целых полдня. Мне кажется, я его запомнил достаточно хорошо. Тот, кого я встретил сегодня, был очень на него похож.