Искатель. 1976. Выпуск №2 - Дмитрий Биленкин

Или вскинется недоброе, как пожар под крышу? Свалит человек Панафидин изнанку своего двойного лика Янусова наземь, поволочет его с гиканьем и злым свистом по грязи бесчестья, по кочкам закаменевшего честолюбия, по обезлюдевшей ледяной пустыне окончательной бессовестности?..

На многие вопросы мне надо было ответить себе в течение долгой ночи в пустой лаборатории Лыжина. И знал я о том, что Панафидина в тишине и пустоте глухой ночи тоже будут дожидаться двое: сыщик Тихонов с нетерпением будет ждать, когда Панафидин отворит дверь и поставит точку над многими неясными вопросами в этой истории; и человек по фамилии Тихонов, страстно мечтающий, чтобы сыщик понапрасну прождал всю ночь Панафидина, сделавшего наконец шаг, чтобы сбросить с себя присосавшегося, как вампир, злого демона Страха.

В окнах кабинета Хлебникова горел свет. Я поднялся на второй этаж, постучал в дверь. Хлебников подслеповато щурился на меня:

— Эге, поздноватенько вы собрались к нам…

Я пожал ему руку — была она твердая, горячая, немного шершавая. Уселся в кресло, посмотрел ему в лицо и подумал, что выглядит он много старше и хуже Панафидина, а ведь они сверстники. Биология другая? Или иное отношение к жизни? Но Панафидин тоже много работает, а время для тенниса и финской бани находит. Или сердце, ударяясь о чужую боль, быстрее стареет?

— К Лыжину пустите? — спросил я.

Хлебников неловко отвернул манжету, посмотрел на часы — старенькую с потемневшим циферблатом «Победу», такую невзрачную рядом с матово сияющим диском хронометра «Сейко» на мощном запястье Панафидина.

— Через сорок минут я пойду делать ему очередную инъекцию. Могу вас взять с собой.

— А вы сами проводите Лыжину весь курс?

— Да. Сам.

— Разве дежурный врач или сестра не могут вечером выполнить ваши назначения?

— Могут. Но ведь у вас тоже закончился рабочий день, а вы зачем-то все-таки приехали?

— Приехал. Я хотел посмотреть на Лыжина, как он.

— Только за этим?

— Как вам сказать, — замялся я на мгновение, а потом махнул рукой — мне Хлебникова глупо обманывать. — Я хочу сегодня ночью посидеть в лаборатории Лыжина.

Хлебников удивленно воззрился на меня, редко поморгал воспаленными ресницами и вдруг неожиданно засмеялся.

— Хотите гостей дождаться?

— Ну что-то вроде этого.

Хлебников покивал головой, вроде со мной соглашался, и уверенно, твердо сказал:

— Если вы будете ждать Панафидина, то зря. Не придет.

— Почему вы так уверены?

— Потому что знаю Панафидина.

— Что же вы знаете?

— Что у него обостренное чувство опасности. Не знаю, чем уж вы его там пытаетесь подмануть, но с Панафидиным такие штуки никогда не проходили.

— А именно?

— Не знаю, как вам это объяснить, — пожал плечами Хлебников. — В пору нашей молодости с развлечениями было туго, и мы, студенты, часто ходили из общежития в Кусково на танцверанду. И там же регулярно собирались подвыпившие перовские хулиганы…

Я заинтересованно слушал Хлебникова — очень уж было мне чудно представить его совсем молодым, студентом, с шевелюрой, без сетки склеротического румянца, без брюшка и морщин, приходящим на кусковскую танцверанду, о которой до сих пор сохранились в МУРе предания как о месте скопления исключительно дерзких хулиганов.

— Мы их, конечно, не трогали, но они всегда старались задрать нас, и, в общем-то, мы им давали сдачи по всем правилам.

— А Панафидин что, убегал?

— Никогда. Просто он удивительно точно чувствовал — сегодня будет драка со шпаной, и уходил с площадки задолго до того, как проявлялись первые симптомы предстоящей свалки. Мне кажется, что это у него врожденное свойство — ощущение предстоящей опасности.

Хлебников снял очки и стал их тщательно протирать носовым платком. Очки ему были, наверное, тесноваты, потому что на переносье ярко алел глубокий рубец. Не надевая очков, сидел Хлебников с закрытыми глазами, словно задремал он на мгновение в короткой паузе нашего разговора, и лицо у него было очень усталое, серое, и блеклость кожи остро подчеркивали нездоровые красные пятна на щеках.

— Наверное, это ненаучная точка зрения, но у меня постепенно складывается мнение, что большинство людей с возрастом не приобретает нового качества — они вырастают только количественно. Ядро своего характера, ограненное средой, воспитанием, культурой, но в сущности своей неизменное проносят они сквозь всю свою жизнь…

— Ну вряд ли мальчик Саша Панафидин является масштабной проекцией профессора Панафидина, — усомнился я.

— А я думаю, что от светлых детских дней до нынешней поры — прекрасного возраста «акмэ» Александра Панафидина — идет очень прямая линия.

— «Акмэ»? — переспросил я.

— Да, наш возраст, по понятиям греков, есть золотая мужская пора наслаждения — уже все знает человек и еще все может. И мне кажется иногда, что Сашка Панафидин хотел бы для себя растянуть это время — от юности до самой смерти.

Я подумал, что это, наверное, правда. Мне часто казалось, что Панафидин, как и все люди, очень не хочет стареть, но в отличие от всех людей не хотел бы помолодеть — в молодости было слишком много неудобств, слишком много в той поре было не устроено.

— Забавные вещи в жизни все-таки происходят, — неожиданно сказал Хлебников. — Вы помните, кто открыл Южный полюс?

— Амундсен? — неуверенно сказал я.

— Амундсен, — кивнул Хлебников.

— А Северный?

— Не помню, — покачал я головой.

— А Северный полюс открыл Роберт Пири, и почему-то об этом никто не помнит. А ведь Пири сделал все, чтобы люди помнили, что он первым ступил на полюс. Крупный исследователь, незаурядный человек, он очень заботился о своей славе. С базы сопровождала его большая экспедиция, укомплектованная талантливыми учеными. Но Пири рассчитал маршрут так, что с каждой стоянки, оставив запас продовольствия, на материк возвращалась очередная группа, продвинув Пири еще на один шаг к вожделенной крыше мира. И на полюс Пири пришел один, потому что сопровождавшие его негр и эскимос по тем временам и людьми не считались…

— Вы хотите сказать, что Панафидину тоже нравится отсылать на материк сотрудников?

— Нет, я про Пири говорил, а не про Панафидина…

…Я сидел в углу палаты Лыжина. Желтый свет ночника, слепота серых стен, асфальтово-синий проем окна, в котором застыло перевернутое изображение палаты, пронзительный запах камфары, недвижимый омут духоты, всклокоченная, растерзанная постель, свесившаяся на пол простыня с жирным грязным клеймом «Лечебный корпус», молочная до синевы белизна кожи Лыжина, близорукий прищур Хлебникова около лампы, металлический блеск шприца, жадная колкость нацеленной иглы, уже сплюнувшей быстрой цевкой лишнее лекарство и пузырьки воздуха…