Лаз (сборник) - Владимир Маканин

– Светать скоро будет.

– Ага.

Он лег подремать, а она все горбилась над котелком, чистила. Серый влез в землянку и зарылся в солому на час-два, как-никак, а под крышей. На Нюрку напали благочестивые мысли: она всплакнула, она думала, что с утра обязательно попросит Серого больше не воровать, попросит полюбить Бога и жениться на ней, на Нюрке, а иначе как ей вернуться в поселок. «Что?» – Серый не понимал, а Нюрка уже жарко шептала ему на ухо, прилезла к нему в солому, уговаривала. Тело Серого болело, горело, особенно ноги. А Нюрка ластилась и уговаривала: «Поженимся... Женой буду... верной». Он начал стонать: оставь же ты меня в покое. Он думал, что надо бы встать и, пока свежо, уйти подальше в горы, но тут Нюрка неосторожно придавила ему плечо, и он потерял сознание. Увидев, что он недвижим, Нюрка заревела и стала его проклинать:

– Сволочуга ты серая. Будь ты проклят, и ты, и род твой, и твое потомство...

Она билась головой о низкие бревна землянки:

– ...И чтоб не спалось тебе отныне нигде! И чтоб покоя ты ночами не находил! И чтоб смерть стерегла тебя страшная! – Потом она вытерла слезы и осторожно вытащила Серого из землянки. Она подняла его, он не понимал в короткие просветы сознания, что с ним происходит, – она вела его к дороге, бережно и крепко прихватив руками, она чуть ли не на себе тащила его. Ей вновь думалось, что главное добраться до дороги и что в первом же поселке с церковью батюшка пожурит ее, заставит покаяться, простит воровство Серому и обвенчает их. Потом они сядут на телегу и приедут в дом, где мать и где сестренка; и тетка Луша, поздравляя, принесет давно обещанные красные и белые ленты.

...Первое, что, очнувшись, увидел Севка Серый, это колесо; из втулки жирно выступал деготь, колесо было запыленное. Он понял, что они оба стоят у дороги – Нюрка и Серый – и Нюрка его поддерживает. Сам стоять он не мог. Он пошатывался. «Эй! – кричала Нюрка. Она остановила проезжающую телегу и уговаривала: – Эй, подвези-ка нас... Нам недалеко. А это – мой мужик».

– Чего он у тебя на ровном месте колышется?

– Да побили.

– Вижу... Кто же это?

– Нашлись люди добрые. Мне бы с ним до церкви доехать – обвенчаться нам надо.

– Невтерпеж? – Возница, молодой, и смешливый, и белолицый, и хваткий, подошел ближе.

Но Серый мутным взглядом только и видел колесо да его сапоги, деготь на колесе и на сапогах деготь; головы поднять он не мог.

– На погост его, а не в церкву... Нет, что ли, вокруг людей поздоровее? Хотя бы и я!

Парень шлепнул Нюрку по заду, она взвизгнула. Осторожно клоня, они вдвоем положили Серого на телегу – тронулись. Сначала Нюрка сидела рядом с Серым. Он процедил сквозь зубы: «Тряско мне...» – «Потерпи». – Потом Нюрка пересела ближе к вознице. Одной рукой он правил лошадьми, другую смело пустил по бедрам Нюрки. Она била его ладонью. Оба смеялись.

Дорога пошла сильно вниз – к ручью. Парень сдерживал лошадей как мог, потом пустил. Когда телега с лету загрохотала по гальке, тело Серого сместилось, голова перевесила, и он вывалился, больно вскрикнув и не понимая, что случилось. «Э-гей!» – кричал молодой возница, и лошади, не теряя разбега, тем же лётом взбирались теперь в гору. Оба не заметили. Нюрка оглянулась уже на самой горе – Серый мертво лежал в ручье. Она что-то сказала вознице,

– А пусть попьет, – громко и лихо ответил тот. И хлестнул лошадей.

Пара пошла резвее, прибавила, запылила. Слышно было, как Нюрка смеялась. «Ух ты какой!» – говорила она вознице. «А вот такой!» – отвечал он и одной рукой правил, а другой, отложив кнут, опять взялся за Нюрку, молодой был и смешливый, и белолицый, и хваткий.

* * *

«Серый, Серый!» – кричали пацаны, и поднявшийся Севка шатался из стороны в сторону. Он подошел к пацанам ближе и, мыкая словами, попросил хлеба. Кто-то из пацанов узнал его, или же пацан попросту испугался и уже от испуга решил, что перед ним тот самый, кого ловят. «Серый, Серый!» – пацаны кричали, и тогда он побежал. Они бросали в него камни. Он бежал, тяжело шатаясь, как набухшая колода. Пацаны не отставали. Он замахнулся, но еще больше раздразнил их. Тогда он свернул с тропы и влез в кусты шиповника, – а они побежали к взрослым: «Серый!.. Нашелся Серый!»

Он слышал, как ударил колокол в церкви. Тело горело огнем. Тошнило, и жевать траву он не мог... Сквозь шиповник он видел, как шли мужики с вилами. Колокол бил не переставая. Серый поднялся и медленно вышел им навстречу – на дорогу. Мужиков было трое. «Хлебца мне», – попросил он.

– Иди, иди!.. Иди, не мешай нам! – сказали они.

Он стоял и пошатывался.

– Бродяг в этом году развелось, – сказал мужик и сплюнул в дорожную пыль.

Второй вновь прикрикнул на Серого:

– Иди, говорят тебе – хлеба нет, хлеба мы сами на раз взяли. А нам, может, до ночи тут караулить.

Двое мужиков были с вилами, третий с топором – тот, что с топором, имел при себе крепкую и большую веревку. Серый, шатаясь, поплелся в лес, потому что они его согнали с дороги; они были совершенно трезвы, они попросту не знали его в лицо. Они предполагали, что богохульник, которого ловят, человек особенный. А тот, что держал веревку, был втайне уверен, что у богохульника есть рога и хвост, хотя бы небольшой.

К вечеру, ковыляющий и тяжело дышащий, Серый через овраг выбрался к реке и упал там в кустах. Он увидел в реке – на лунной дорожке – русалку, он вгляделся и узнал ее. Она была далеко. Она плавала; он видел, как она заиграла казака из тех, что сторожили на лодке. Казак был пьян и хотел речной свежести. Он плавал под луной возле лодки, фыркал, смеялся и кричал на всю реку: «Ого-го-го-го!» – она заиграла его на самой середине Урала, поманила, потом высунулась из воды по грудь, отжала волосы – казак кинулся за ней, глубоко нырнул и был готов. Вода серебрилась; была луна.

Нежась, она плыла вдоль берега и увидела Серого – она подплыла поближе, теперь она стояла на отмели. Севка лежал у куста, в десяти шагах от нее. «Здравствуй, – сказала она и улыбнулась. – Здравствуй... Это я ворожила. Это я, милый, эти дни оберегала тебя». Она засмеялась своим холодным смехом:

– Это я ворожила, чтобы ты им не попался.

– Спасибо тебе.

– Идем, – поманила она. – Поиграем...

– Не. Больной я. Не подняться мне.

– Спустись хотя бы ближе к воде. Я тебя немножко потрогаю. Поцелую. – До воды было шагов пять, не больше. Но ползти он не смог – он тяжело дышал и, как рыба, хватал ртом воздух. Песок был мокрый, и Севка смог продвинуться только на шаг... Плечи ее замерзли. Она окунулась в воду. Она долго ждала его на мелководье, потом уплыла.

* * *

Боль поутихла, однако вылезти утром из оврага самостоятельно Серый не мог, вновь упал – вверху над оврагом он увидел вдруг человека и узнал его. Старик Федосеич, известный мастер по камню, стоял там и неторопливо мочился сверху вниз. «Серый, – крикнул Федосеич, не прерывая дела. – Ты, что ль?.. Левее бери. Там тропа». – Он вскарабкался вверх, а Федосеич ему говорил:

– Ты уж, малый, не прячься более – поймали богохульника. Вчера еще мужики схватили его. Хитер был бес, да не спрятался.

– Поймали? – тупо переспросил Серый. Он был слишком слаб, чтобы расспрашивать или удивляться.

– А, конечно!.. Поехали – сейчас и посмотришь.

Федосеич вез битый малахит. Камень громоздился большими зеленоватыми глыбами.

– Садись, – Федосеич отгреб камень, давая на телеге место, и крикнул лошади: – Н-но-о! Трогай, клятая.

Телега мягко катилась в пыли. Серый сидел, лишившись последних сил; он вяло глядел по сторонам – там медленно проплывали кустарники и деревья. И совсем вдали медленно ползли горы. Севке казалось, что сто лет он не ездил на телеге, сто лет не слезал он с седла. И земля, и кусты, и деревья были совсем другими, если глядеть с телеги. «Поймали, – рассказывал монотонно Федосеич. – Поймали... Правду, брат, не утаишь. Грянул суд Божий».

С телеги слева открывался пустырь – с полынью и с кучами отработанного камня. Толпа была немалая. «Ой, лишенько наше! Ой, горе!» – повизгивали бабы в белых платках, возбужденно прижав руки к груди. Рядами стояли женщины. Рядами стояли мужики. Чтобы увидеть и протиснуться, надо было поработать локтями и протолкаться к одинокому дереву – там, на дереве, кончали Афоню. Сыромятными жилками бедняга был прикручен к стволу старой березы; руки тоже были прикручены. Кнутами били двое – один справа, другой левша. Оба заплечника стояли не рядом, чтобы не тесниться, чтобы метить и чтобы кнут не мешал кнуту. «Не топтал я Божьей Матушки! Слепые! Глупые!» – кричал казнимый. Один глаз у него был выбит. Щека с этой же стороны превратилась в рвань; ребра и грудь кровавились полосами. Заплечники не били по животу и не били по паху, чтобы Афоня не кончился быстро. Кто-то из толпы крикнул:

– Топтал! Топтал!.. Кто же, как не ты!

И высокий, мстительный молодой голос какого-то парнишки добавил:

– Узнали. Мы, брат, все узнали.

Афоня исходил криком: «Люди!.. Воровал, грабил, но не топтал я Заступницу, люди!» Бабы заголосили. Заплечник, что справа, нечаянно взял кнутом ниже и тут же распорол живот. И тогда тот, что слева, профессионально глянул на правого – пора, что ли? – и тоже ударил ниже. И в перестук они в три минуты доделали дело. Голова Афони свесилась вниз; светлые и наполовину белые волосы закрыли лицо. Подскочил Дуда на вороном коне.