Пойдем играть к Адамсам - Джонсон Мендал У.

Но ничего не случилось, и это очень озадачило Бобби. То, что должно было произойти, не произошло. Слышен был лишь стрекот цикад за домом, шелест мотыльков об оконное стекло и далекий, почти успокаивающий звук летнего грома. Бобби протянул руку и выключил свет. Он сделал это медленно, боязливо, с почти религиозной опаской.

– Не делай этого.

– Мы должны.

– Мне страшно… я хочу видеть.

– Тогда иди спрячься. Я не хочу, чтобы он нас видел.

– Где спрятаться?

– Где угодно.

– Я хочу остаться с тобо-о-ой…

– Хорошо, только заткнись, хорошо? – Бобби медленно встал, вслушиваясь в тишину – ему казалось, что уши у него встали торчком, как у собаки. – Отойди от меня, сейчас же. Перестань мешать мне. – Он подошел к окну и прищурился. Ничего. Потом он вышел в коридор и посмотрел в другие окна. Ничего.

– Что ты видишь?

– Заткнись.

Он прошел в гостиную и встал перед дробовиком, который оставил там. Это был далеко не воинственный шаг. Теперь Бобби чувствовал, что, если он возьмет в руки оружие и действительно войдет взрослый – хороший взрослый, – это лишь усугубит тяжесть их преступления. До этого момента можно было сколько угодно расхаживать с дробовиками, но он знал, он просто знал, что сегодня вечером у него не хватит духу стрелять в кого-либо. Особенно в того, в кого нельзя стрелять. Будет лучше, если взрослый зайдет и просто застанет связанную Барбару и двух хорошо себя ведущих (во всем остальном, разумеется) детей. В этом не было никакой логики, просто такова была правда.

– Оставайся здесь, – сказал он Синди.

– Что ты собираешься делать?

– Просто оставайся здесь.

Босиком он прошел на кухню и выглянул в незапертую (сестрой) дверь. Дважды сверкнула молния, но было по-прежнему тихо. Высунувшись, Бобби окинул взглядом дом. И хотя он снова ничего не увидел, каждый куст и дерево, растущие напротив, казались потенциальной угрозой. Он закрыл и крепко запер дверь.

– Включи везде свет.

– Везде? – спросила с порога Синди.

– Везде. И телевизор тоже.

Он включил верхний свет на кухне, свет на стойке и на плите. Синди включила все лампы в гостиной, телевизор и малоиспользуемый светильник на крыльце.

Вместе они шли по коридору, заглядывая в спальни, пока наконец весь дом не залило светом.

– Теперь мы в безопасности?

– Думаю, да. – На самом деле Бобби чувствовал то же самое, что и прошлой ночью. Сборщик мог видеть, что внутри, а Бобби не мог видеть, что снаружи. Разница в том, что за двадцать четыре часа он потерял самообладание. И в огород он сегодня не выйдет – ни за что. Он был напуган и теперь держал оборону.

– Ну… – сказала Синди.

– Не волнуйся. – Впервые в жизни Бобби делал то, что так часто делали взрослые, а именно скрывал свой страх от другого человека, но делал он это из сострадания. Возможно, свет сработает. В доме стало светло, как днем.

– Куда ты идешь?

– В подвал, дура.

– Я больше не хочу туда спускаться. – Синди скрестила руки на груди. – Там страшно.

– Тогда не спускайся. – Бобби повернулся и пошел вниз. У него было не больше энтузиазма, чем у Синди, но его следующим моральным обязательством была Барбара – даже находясь на грани капитуляции, он нес за нее ответственность.

– Бобби-и-и-и… – Синди снова заплакала, но на этот раз тихо.

Только этого ему и не хватало. Ему самому хотелось плакать.

– Ладно, залезь в стенной шкаф или под кровать. Мне все равно. Я должен идти вниз.

Заплаканая Синди последовала за ним, на полпути оглянулась назад, на страшный дом, а затем посмотрела вниз на жуткий подвал. И все же стала спускаться вслед за Бобби, ступенька за ступенькой.

Дверь в комнату отдыха была открыта, как ее и оставила Синди, и, посмотрев в окно, Бобби успокоился: там никого не было – то есть никого, кого можно было бы увидеть. К тому же, одного взгляда было достаточно, чтобы сделать вывод: кто бы ни заглянул внутрь – а Бобби не сомневался, что Синди действительно кого-то видела, – он должен был присмотреться очень внимательно, чтобы заметить что-то необычное.

Барбара сидела на краю скамейки для пикника, придвинутой к одному из стальных столбов, поддерживающих потолок. Руки заведены за столб и связаны, а обмотанная вокруг тела веревка удерживала ее в вертикальном положении. Ноги совершенно свободны и более или менее изящно подогнуты под скамейку, а рот, конечно же, заклеен скотчем. В этом положении она находилась значительно левее окна и, к счастью, спиной к нему. Наконец, свет, исходивший от голой лампочки над верстаком, был тусклым, и ее связанные за спиной руки находились в тени.

Бобби нерешительно вошел в мастерскую и еще более нерешительно подошел к стене с окном, которое было почти на уровне земли. Синди осталась стоять у двери, с опаской глядя на него.

Он повернулся и представил, как на месте того мужчины подкрался бы к этому окну. Он не стал бы шуметь, следовательно, не представлял бы непосредственную опасность. Быстро заглянул бы внутрь, посмотрел вперед и ничего бы не увидел. Потом, более внимательно, налево и направо. Наконец, заметил бы кого-то, сидящего на верстаке и болтающего грязными ногами взад-вперед. Человек – ребенок – случайно поднял бы глаза, увидел подглядывающего и закричал бы. После этого во всем доме зажегся бы свет, и пришло бы время «рвать когти».

Подобные пошаговые умозаключения приписывают людям гораздо старше Бобби, но это никоим образом не соответствует действительности. С ним происходило то же самое. Он так не думал, он так чувствовал. Внезапно ему стало спокойнее на душе. К тому же, это действительно был Сборщик, и он убежал. Поскольку, если бы это был кто-то из добрых соседей, то в дверь бы уже постучали. Тем не менее Бобби протянул руку и выключил единственный светильник.

– Бобби, мне страшно. Я не хочу входить…

– Входи или иди куда-нибудь в другое место, – сказал он. – Я закрою дверь и останусь сторожить. Если не хочешь, уходи.

– Я устала.

– Тогда иди спать.

Синди больше не говорила, что ей страшно. Вместо этого вошла и послушно закрыла за собой дверь. Стало очень темно, но вскоре, когда глаза привыкли к темноте, из окон всех верхних комнат, где они включили светильники, заструился слабый свет. Через некоторое время, когда они освоились, страх отчасти прошел. Хотя, как и их пленница, они испытывали некоторый дискомфорт. Теперь оставалось только слушать.

П

од конец четвертого дня Барбара была окончательно сломлена, хотя с заклеенным ртом не могла ни говорить им что-либо, ни умолять их. Настал момент, когда после неудавшегося утреннего бунта ее подвесили за руки, заведя их за спину. Если б они тогда отпустили ее и дали ей хотя бы минуту отдыха, то она – без всяких уловок – сделала бы все, о чем бы ее ни попросили. Служила бы им. Позволяла бы бить себя. Дала бы клятву хранить все в секрете. Лишь бы они прекратили свою игру. И это была чистая правда. Она так думала и верила в это. Однако дети в течение всего дня либо ни о чем не подозревали, либо им было все равно.

Они оставили ее на ночь в позе, которую придумала Дайана. Привязали спиной к столбу, руки за спиной, одна нога служила опорой, а другая была заведена назад и привязана к запястьям. Это было невыносимо, и Барбара не смогла бы так стоять, если бы не веревки – завязанные под полным контролем Дайаны, – которые обвивали опорный столб, ее ногу и тело и удерживали ее в таком положении. Даже потеряв сознание, Барбара опустилась бы лишь на пару дюймов и осталась стоять.

Это уже слишком, это уже чересчур, – говорила себе Барбара. К завтрашнему утру она будет в невообразимом, почти вегетативном состоянии. Мелодраматическое сожаление, с которым она повторяла это про себя – ни о чем другом она думать не могла, – было вызвано не столько нынешним дискомфортом, сколько тем фактом, что дети зашли так далеко.

Смысл игры, в которую играли дети, заключался в том, чтобы вызывать чувства беспомощности, унижения и – иногда – боли, наблюдать за ними и экспериментировать. Это было предварительное исследование по крайней мере одного вида человеческих отношений. Однако никто не выдерживал и четырех часов, не говоря уже о четырех днях и ночах. Время было тем ингредиентом, которого они не понимали или с которым – неосознанно – хотели играть. Точнее, реальность времени.