Великая легкость. Очерки культурного движения - Валерия Пустовая

Кстати, о грехе отцов. Не скажу, что меня очень трогает история роковой любви, рассказанная в «Серафиме». Сюжет этого романа никак нельзя сравнивать с как будто аналогичным сюжетом романа Кучерской. В «Боге дождя» священник и прихожанка соблазнительно замирают на грани падения, но, вопреки поверхностному впечатлению, ими движет вовсе не любовь, а взаимная зависимость, душевная неустойчивость. Это не страсть, а прямая тоска. Кучерская ничуть не романтизирует чувства героев друг к другу, но показывает их как неизбежный этап духовного роста. У Крюковой все однозначней: история любви отца Серафима и его юной духовной дочери Насти рассказана как исповедь страдающего сердца. Однако, если вдуматься в ее незатейливое сюжетное построение, прохватит смех.

Представьте сияющее утро, которое для Насти началось со свиста, залетевшего в ее девичью спаленку. А это сам свежеприсланный в село Василь священник Серафим зовет девицу рыбалить. Отечески так зовет, как на крестины: «Одевайся, доченька». Прихожанка Настя, как и положено, с послушанием отзывается на отчев посвист, еще и замечает рассудительно: хорошо, мол, что батюшка позвал, а не «пацан», что «в кустах изнасилует». Однако насчет батюшки девица заблуждалась – и то сказать, разве ж он не «пацан», сиречь не мужик? Ни пацан, ни какой мужик не выдержат, если на уединенном берегу отроковица снимет покровы вплоть до стащенного «с длинных ног» «куска тряпья, что прикрывает то, что люди считают самым стыдным». Чего уж тут рыбалить – если рыбка поймана? Герои упускают сеть, а молодость их и любовь своего не упустят.

Не могу отделаться от подозрения, что любовный сюжет использован в романе как наиболее прямой путь к сердцу священника. Христианская любовь к прихожанам отца Даниэля в романе Улицкой – сложный образ, не всем по зубам. Обычная половая привязанность кажется психологически достоверней, доступней для изображения. К тому же человечность понимается в нашем обществе прежде всего как слабость, а не духовная сила: оступившийся, давший слабину священник заряжен гуманностью – он свой, он нас поймет. А какая слабость простительней в глазах среднего читателя (и писателя), чем блуд? Человечество бьется с церковью за право любить, и Крюкову можно было бы назвать наследницей Розанова, если бы реабилитация пола в ее романе не сводилась к когда-то революционному, а теперь расхожему «make love, not war». Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не тесаком: главным заблуждением Серафима и он сам, и автор по сути считают не связь с прихожанкой, а бой за нее, закончившийся едва ли не смертоубийством. Развязка драмы найдена в духе не то античного рока, не то мыльной оперы: героям мстит давний поклонник Насти, заявивший на нее права на том основании, что когда-то насильно сделал ее женщиной, но в драке сам пострадал так, что переключил на себя сочувствие судьбы.

Будущее героя-священника, внезапно потерявшего все, что его привязывало к жизни, автор даже не пытается предугадать: может, найдет в себе силы выплыть из мрака отчаяния, а может, совсем пропадет. Но всей композицией романа Крюкова оправдывает грешника, расстригу Серафима: за него молятся написанные им фрески, его милует Христос-дитя, о котором он слагает апокрифы…

Святые образы храма в Василе не трогали бы нас так сильно, если бы в них Крюкова не выразила истинно религиозное чудо: простой, малый, слабый человек силой веры дотягивается, дотрагивается до Бога. Боговдохновенность и дикая прелесть фресок отца Серафима говорят о чудесном слиянии, согласии высшей и человечьей воли. Самое сильное впечатление – фрески, представляющие евангельские сцены в зимних, русских обстоятельствах: Дева Мария на пне у заснеженного леса, сельское заметенное кладбище, куда пришла Магдалина искать тело Иисуса, наконец, – вершинное творение Крюковой – Пасха-ледоход, собравшая на Волге праздничную толпу людей и зверей.

То же оправдание и силу получают размышления отца Серафима о вере. Роман Крюковой, против любых ожиданий, завершает подборка настоящей религиозной публицистики – «Святая книга Серафима», якобы переданная ей рукопись. Мне особенно запомнились эссе «Про Эдем» (о парадоксальном сочетании Божьего и зверьего в человеке) и «Про мою ересь» (о том, как отец Серафим благословил прихожанку любить всех богов). Это не богословие – голосом своего горячо верующего героя Крюкова оглашает самые болезненные и даже неразрешимые вопросы человека к церкви и Богу. «Надо», «должен» – эти пустые для современного сознания слова наполняются чувством в мучительных, парадоксальных размышлениях Серафима. Его «надо» – это не приказ, а участие: трудно, знаю, а ты, родной, смоги.

Останется ли Елена Крюкова автором одного «Серафима»? Несмотря на то что она пишет давно и автор не только многих стихотворных подборок, но и нескольких романов, мне трудно представить читателя, который бы воспринял ее творчество в полном объеме. Взять хотя бы близкий по теме роман «Юродивая», вышедший в нижегородском издательстве «Дятловы горы». Не хочется обижать автора, но не могу не сказать, что «Юродивая» производит удивительно отталкивающее впечатление – удивительно, потому что вроде бы скроена из тех же мотивов и изложена тем же высоким, возносящимся голосом, что и роман «Серафим».

«Юродивая», как это ясно из названия, повествует о человеке, порвавшем не только цепи социума, но и привязки к заботам и сюжетам общей жизни. Крюкова усугубила это изначальное затруднение тем, что перевела историю своей Юродивой в визионерский план: у героини много приключений, но большинство их происходит в иных мирах, видениях, фантастических ландшафтах. В отрыве от конкретного сюжета и психологической достоверности стихийности Крюковой было где разгуляться – потоки разлившегося многословия затопили ростки смысла. Эксплуатируется тема страсти: родство христианской любви и половой становится уже нестерпимым для человека и с верой, и со вкусом. Юродивая играет в рулетку, танцует канкан, одаривает телом монаха и бандита, да и любовь ее к Христу приобретает отчетливо физиологические черты. В представлении Крюковой фигура Юродивой сродни фигуре блудной Магдалины, прощенной за ее любовь к Христу, – образы Магдалины в «Серафиме» и Юродивой наделены одинаковыми чертами, это, в общем-то, один образ в двух разработках. Но зачем тогда возводить свою Юродивую к преданию о блаженной Ксении Петербургской? История ее обращения диаметрально противоположна судьбе Марии из Магдалы: Ксения была любящей счастливой женой, но ранняя внезапная смерть мужа переломила ее жизнь, и молодая вдова посвятила себя Богу. Психологический, философский и сюжетный потенциал образа блаженной Ксении велик, однако тут нужен и работник уровня Улицкой, который потратил бы много сил и времени на изучение контекста, прежде чем «самовыражаться». Отличительные же черты Крюковой, выигрышные в «Серафиме»: взвинченность чувств, стихийность, мистичность, песенность, – в «Юродивой» сыграли с писательницей злую шутку. И, боюсь, ответ тут один: стихия голоса Крюковой нуждается в прочных берегах – так, в «Серафиме» ее держали и житейские сюжеты (любовный, семейный), и конкретный образ – храма в Василе.

Впрочем, по-видимому, «Юродивая» куда более раннее произведение, чем «Серафим», а значит, есть возможность вернуться к сюжету с новыми силами.

Молитва улитки[70]

Четвертая книга стихов Елены Лапшиной «Всякое дыхание» (в 2005 году вышла книжка в соавторстве с Ольгой Ивановой, в 2006-м – дебютная в издательстве «Летний сад», в 2009-м – в издательстве Союза писателей Москвы) имела перед первыми тремя то преимущество, что распространялась в некоторых магазинах. Лапшину в литературном процессе не очень-то заметно – хотя она лауреат международного конкурса духовной поэзии «Псалмопевец», и на сборных вечерах выступала, и вот есть книги. Но все это пока не создало, кажется, цельного впечатления о ее поэзии, а значит, не сформировало и ее постоянного читателя.

А жаль – потому что это стихи, в точном, не эстрадном, не коммерческом смысле рассчитанные на читателя, легко входящие в повседневный строй жизни, одушевляющие заботы и утешающие в тяготах. То есть действующие как хорошая духовная литература.

Современному читателю скажешь: «религиозная», «духовная» – в ответ ироническая мина. Так и уважаемый критик Андрей Степанов написал в рецензии для последнего «Нацбеста»: «…вся современная русская литература об этом – как стать выше окружающих. Только у большинства авторов это значит стать “богаче”, “круче”, “известней”, а тут, извините, – “духовней”». Большинству светских деятелей кажется, что разговор о духовности – выпендреж и говорить о ней даже стыднее, чем о «богатстве» и «крутости». Потому что крутыми мечтают стать простые нормальные люди, а духовными, мол, – истерики и гордецы. И надо сказать, иная религиозная риторика дает повод так думать.