Проклятие визиря. Мария Кантемир - Зинаида Чиркова

Лезли в эти бреши турецкие бесстрашные солдаты, но здесь их встречали русские солдаты, тоже бесстрашно и упорно прикрывающие бреши в укреплениях.

Пётр метался по лагерю, приказывая ещё больше усилить артиллерийский огонь, благо пушек у русских было больше, чем у турок, и поражали они далее, чем османские.

Горы трупов громоздились у брешей, падали и падали янычары возле земляных укреплений и частоколов, и всё-таки по трупам, по раненым лезли и лезли они вперёд, на русский лагерь. Слишком уж беззащитным казался им этот орешек, и разгрызть его они старались изо всех сил.

Но загудели трубы, призывавшие турок на очередной намаз, и отхлынула эта дикая орда.

Зато со стороны неукреплённого обоза появились крымские татары на своих косматых выносливых лошадёнках и ринулись к обозу, рассчитывая на богатую добычу.

Но частая канонада пушек тоже спасла тыл лагеря от нападения: крымцы быстро убрались, едва лишь несколько выстрелов пушек положили десяток-другой всадников с пиками и мечами в руках, а то и просто с нагайками.

Два часа продолжалось затишье — русские торопливо восстанавливали пробитые бреши, насыпали новые горы земли и вбивали частоколы рогаток.

Готовилась новая атака.

Царь бегал по всему лагерю, распоряжался, брызгая слюной и дико вращая вытаращенными глазами. Лицо его исказилось до неузнаваемости, малейшее возражение могло стать смертельно опасным. Екатерина бегала следом за Петром, унимая его, расплёскивая чашку с успокоительным питьём, и кричала:

— Петруша, успокойся, всё будет хорошо, всё в руке Божией.

Он не слышал её, бегал и бегал по лагерю, и, хоть и делалось всё так, как он приказывал, всё ему казалось, что слова его приказов перевирают, не доносят до солдат так, как надо, и оттого голова его дёргалась всё сильнее и сильнее.

Рассудительный и спокойный в любой обстановке, Борис Петрович Шереметев предпочитал отсиживаться в своём шатре, из откинутого полога наблюдая за действиями своих офицеров и попивая горячий крепкий сбитень.

И снова поползла на линию боевых действий очередная волна турецких солдат. И опять заговорила артиллерия, дымки от разрывов взлетали над самой гущей наступающих, падали и падали янычары, но упорно, с дикими криками и устрашающим воем рвались к русскому лагерю.

Падали солдаты с каждой стороны, били пушки, небо заволоклось тёмной дымкой от разрывов ядер, визжали осколки, поражая находящихся рядом. И снова дрались с остервенением и упорством и те и другие.

И только рано упавшая южная ночь разняла дерущихся.

Не видно стало, где свои, где чужие, каждый кустик казался засадой. Отхлынули неисчислимые орды османов, запалили костры и упали на землю совершать вечерний намаз...

В шатре Шереметева собрались все высшие офицеры русской армии.

Пётр, притихший и смущённый своей дневной судорогой и нервозностью, тихонько сидел возле стола главнокомандующего и лишь внимательно взглядывал на каждого говорившего.

Предложения были самые сумбурные — от быстрого прорыва и отступления до девиза «Стоять насмерть».

Пётр поднял голову, обвёл взглядом запылившиеся, ещё вчера такие блестящие кафтаны своих приближённых.

— Что скажешь, княже? — внезапно обратился он с вопросом к молдавскому господарю Кантемиру.

Дмитрий искоса обвёл глазами собравшихся — тут были военачальники с такой воинской славой, покрытые пылью таких давних сражений, что ему, молодому ещё воителю, хоть и участвовавшему тоже в сражениях и битвах, наверное, не пристало говорить.

Но он сглотнул и тихо сказал:

   — Балтаджи, великий визирь, слишком понадеялся на свою многочисленную рать. Не окопался в лагере, не завёл укреплений, не разработал плана захвата и всей операции, стоит на открытом месте. Напролом, прямо в лоб, лезут турки, ничего не видят, кроме прямой атаки. И вы видели следствие: тысячи янычар полегли — они не дадут спокойно спать визирю, обеспокоят его...

   — Так-так, — оживился Пётр, — тысяч семь полегло янычар...

   — А янычары не привыкли так просто ложиться и умирать. Это отборные войска, отборная гвардия самого султана.

Теперь уже все с интересом смотрели на Кантемира.

   — Самое время затеять мирные переговоры, — закончил Кантемир.

   — Пойдут ли на это? — с сомнением сказал Шереметев. — Видели ведь, как лезли на нас...

   — Надо попробовать. — Пётр уже вскочил на свои длинные ноги и заходил в волнении по шатру. — Пошлём завтра раненько трубача, пусть предложит визирю мир, а буде так и начнётся, то выторгуем мир любой ценой, лишь бы не пропали наши завоевания в Прибалтике, — грустно закончил он.

   — А нет, станем готовиться к прорыву, — вставил Борис Петрович, — боезапас кончается, посечём пульки на дробь, будем рваться из этого кольца...

На том и разошлись.

Всю ночь писал Пётр мирное послание к визирю. Подписывал его Борис Петрович Шереметев.

«Вашему сиятельству известно, — говорилось в этом послании, — что сия война не по желанию царского величества, как, чаем, и не по склонности султанова величества, но по посторонним ссорам. И посему предлагаю сию войну прекратить восстановлением прежнего покоя, который может быть к обеих сторон пользе и на добрых кондициях. Буде же к тому склонности не учините, то кровопролитие на том, кто тому причина, а мы готовы и к другому. Бог взыщет то кровопролитие, и надеемся, что Бог поможет в том нежелающему.

На сие будем ожидать ответа и посланного сего скорого возвращения».

Не называл Шереметев имя шведского короля Карла, но очень ясно намекал, что только его подстрекательство и вызвало эту нежелательную для обеих сторон войну.

Впрочем, никто в военном совете не надеялся, что турки пойдут на мир — это было бы чудом, которое одно лишь и могло спасти армию, царя. Очень уж значительный перевес оказался на стороне турок — почти в четыре раза больше солдат, и сила турок была в их дикой и безудержной лавине, удержать которую не могло ничто.

Только чудо могло спасти армию.

И всё-таки совет склонился к другому решению. Если турки не пойдут на переговоры, потребуют сдачи в плен, как и было в первом случае, — это требование отклонить и всей силой двинуться в бой на прорыв кольца блокады.

Тут же были намечены и пути к прорыву: освободиться от всего лишнего, стеснявшего быстроту действий армии, добрых артиллерийских лошадей взять с собой, а худых — и артиллерийских, и обозных — побить, наварить мяса и подкрепить солдат.

То, что ещё оставалось в лагере из провианта, решено было разделить на всех.

И выходить из окружения, любой ценой уйти от турецкой армии, но не кончать жизнь в басурманском плену — этого страшились все, знали жестокость и варварство турок...

Утро настало хмурое, небо заволоклось тучами — то ли от вчерашнего жестокого боя и бесчисленных разрывов ядер, то ли надоело ему глядеть на людские распри.

Моросил мелкий нудный дождик. Солдаты радовались: воды не было, все подходы к реке простреливались турками, каждая бочка и ушат стоили жизней, и утомительная жара расслабляла волю, не давала свободно вздохнуть.

Едва заалел восток и пошли но небу зелёные, жёлтые, сизые полосы, как к передовым пикетам турок подъехала кавалькада.

Первым был трубач с белой тряпицей на длинной пике и медной трубой в руке.

Уже пригасли костры, в бесчисленном множестве расположившиеся всего в миле от русского лагеря, уже еле тлели дымки, но голосов муэдзинов ещё не было слышно. Только ржали лошади, да тихо струилась недалёкая вода Прута...

Тревожный зов трубы разбудил передовые пикеты турок. Подбежали, облепили, стащили с лошади.

Пётр стоял на взгорке и внимательно наблюдал за тем, что делалось, в свою подзорную трубку.

Ждал, вот сейчас полоснут по шее трубача кривым турецким ятаганом, скатится голова парламентёра и придётся отправлять другого, с другим письмом и другой трубой.

Нет, облепили трубача янычары, стащили его с лошади, подхватили под руки, связанные сзади, облепили и двух сопровождавших и потащили в гору, мелькая между деревьями, где стоял лагерем великий визирь.

Скоро они скрылись из глаз, заря подняла на ноги правоверных, и резкие голоса муэдзинов поставили на колени всю шевелящуюся массу, заставив уткнуться носами в землю...

«Как муравьи, столько их», — думал Пётр, издали разглядывая лагерь османов.

Он всё стоял и стоял на пригорке, наблюдая за лагерем турок, чтобы хоть по малейшим признакам знать, чего ждать — атаки или переговоров.

Но солнце уже поднялось, в лагере османов всё пришло в движение, загорелись бледные при солнечном свете костры, а атаки пока что не было...

Пётр бледнел и потел, стоя под ласковым солнцем, бледным и тусклым среди набежавших облаков, стаскивал с головы свою чёрную волосяную шляпу, чесал затылок и остервенело царапал макушку головы, снова нахлобучивал шляпу и до боли в глазах вглядывался в османский лагерь.