Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви - Макс Бирбом

— Возможно, дедушка, — неловко сказала она. Оставшись одна, она не знала, смеяться или плакать. Ее выручил дворецкий, сообщивший, что подан обед.

Увидев вышедшую из Солонницы на передний двор фигуру ректора, группа облаченных в мантии членов совета колледжа умолкла. Они в большинстве только что услышали новость и (как это принято в университете) отнеслись к ней скептически. Их сомнения привели к тому, что трое-четверо побывавших на реке донов уже почти готовы были поверить, что вкралась какая-то ошибка и их сегодня в этом мире иллюзий как-то особенно обманули. Эту теорию опровергало явное отсутствие студентов. Или это тоже иллюзия? Мыслителям, проворным в мире идей, знающим толк в книгах, трудно было нащупать истину в этом вопросе подлинной жизни и смерти. Вид ректора их ободрил. В конце концов, он ответственное лицо. Он отец сбившейся с пути стаи, дедушка прекрасной мисс Зулейки.

Они, как и она, не забыли ему при встрече не улыбнуться.

— Добрый вечер, джентльмены, — сказал он. — Буря, кажется, закончилась.

Вполголоса ему отвечали:

— Да, ректор.

— И как выступила наша лодка?

Последовало шаркающее молчание. Все посмотрели на помощника ректора: сообщить новость или доложить галлюцинацию явно полагалось ему. Его вытолкнули вперед — крупного мужчину нервно щипавшего большую бороду.

— По правде говоря, ректор, — сказал он, мы… мы сами не знаем.[114] — Тут он, нельзя иначе это назвать, захихикал. Это уронило его в глазах товарищей.

Вспомнив предшественника помощника ректора — тот прославился случаем с солнечными часами, — ректор едко посмотрел на этого.

— Ну, джентльмены, — сказал он затем, — наши юные друзья, кажется, уже за столом. Последуем их примеру? — И он первым пошел внутрь.

Уже за столом? Сомневавшиеся доны заинтересовались такой гипотезой. Но внутренний вид зала с нею плохо соотносился. К помосту протянулись три длинных белых стола, прогибавшихся под привычной посудой, столовым серебром и цветочными горшками по случаю торжества. Вдоль стены выстроились, как обычно, слуги, неподвижные, с перекинутыми через руки полотенцами. Но и только.

Ректор понял, что кто-то устроил протест или розыгрыш. Гордость требовала не обращать на это никакого внимания. Не оборачиваясь, он с достоинством прошествовал к возвышению, за ним последовали его подчиненные.

Как и в других колледжах, в Иуде молитву перед трапезой читает старший студент. Молитва Иуды (сочиненная, говорят, самим Кристофером Уитридом) отличается пространностью и совершенством своей латыни. Кто ее прочтет сегодня? После безуспешных попыток вспомнить прецедент, ректор вынужден был создать новый.

— Младший преподаватель, — сказал он, Прочтет молитву.

Покраснев до корней волос, младший преподаватель мистер Педби вышел нетвердой походкой и снял со стены небольшой деревянный щит, на котором Вырезаны слова молитвы. Мистер Педби был — и есть — математик. Трактат о Высшей Теории Сокращенного Деления на Десятичные Дроби уже приобрел ему европейскую репутацию. Педби был — и есть — гордость Иуды. И нельзя оспорить, что во исполнение долга, на него возложенного, он скоро совладал с нервами и звонко прочитал латынь. Зря он это сделал. Ошибки, совершенные им в долготах, были столь мучительны и бессчетны, что переглядывались даже слуги, а за столом доны с перекошенными лицами издавали, еле сдерживая себя, ужасные звуки. Сам ректор не смел поднять взгляд от тарелки.

В каждой груди за высоким столом, за каждым пластроном или черным шелковым жилетом, зажглась радость по случаю рождения нового. Внезапно, нежданно, в их академической среде произошло событие, которое ждет высшая судьба. Набор тем для разговоров в профессорской пополнился и обогатился на все времена. Пройдут лета и зимы, старые лица исчезнут и сменятся новыми, но историю про молитву Педби рассказывать не перестанут. Не родившиеся еще поколения донов будут смеяться над этим преданием и дорожить им. В стихнувшее постепенно за столом веселье вмешалось что-то вроде трепета. Съев суп, доны в молчании прихлебывали сухой темный херес.

Те, кто сидел лицом к ректору и спиной к пустоте, позабыли о том, что совсем недавно их беспокоило. Они замечали только приятную тишину, в которой прозревали грядущее и видели, как ярче и ярче на пути в вечность расцветает предание о молитве Педби.

Вздрогнув от хлопка шампанского, они вспомнили, что сидят на гребном банкете, и весьма своеобразном. Поданный после супа палтус и шампанское после хереса отчасти вернули этим мыслителям способность иметь дело с реальностью. К вышеупомянутым троим-четверым, побывавшим на реке, вернулась утраченная вера в собственные глаза и уши. У остальных за время трапезы дух восприимчивости превратился в уверенность. Помощник ректора сделал вторую, более решительную попытку просветить ректора; но тот посмотрел на него столь подозрительно и сурово, что помощник снова запнулся и сдался.

Снизу на пустых столах блестела непотревоженная посуда, в горшках цвели невинно цветы. А вдоль стены, невостребованные, но неосвобожденные, стояли слуги. Многие из тех, кто постарше, стояли с закрытыми глазами и свесив голову затем иногда, вздрогнув, выпрямлялись, удивленно моргали, вспоминали.

Некоторое время эту сцену наблюдала небезразличная незнакомка. Некоторое время, подперев подбородок руками, стояла Зулейка, наклонившись над перилами балкона, как недавно наклонялась над поручнем баржи, и смотрела вниз и вдоль. Но в глазах ее не было торжествующего блеска; лишь глубокая печаль; а во рту вкус пыли и праха. Она вспоминала, сколько радости жизни вмещал в себя этот зал вчера. Вспоминала герцога, шумную и упоенную толпу разделивших его страсть. Ее воля, их воля, свершилась. Но на губах ее появился старый, старый вопрос, от которого блекнет победа: «Зачем?» Взгляд ее блуждал по столам, и вдруг ей сделалось ужасно одиноко. Она обернулась и плотнее запахнула на груди плащ. В этом колледже, да и во всем Оксфорде, не было сердца, которое билось ради нее, — нет, ни одного, говорила она себе, следуя инстинкту самоистязания, который приходит к страждущим душам. Она была сегодня совершенно одинока посреди бескрайнего безразличия. Она! Она! Возможно ли? Ужели боги так немилосердны? Но нет, конечно…

Внизу за высоким столом пир подходил к концу, и настроение пирующих весьма отличалось от того, в котором пребывала юная леди, на секунду задержавшая взгляд на их неромантических головах. Многие поколения студентов говорили, что Оксфорд прекрасно справится без донов. Думаете, у донов не было ответных чувств? Юность, если она твоя, без сомнения, замечательна; но она очень утомительные декорации составляет зрелости. Юность, которая всюду скачет, кричит, насмешничает; незрелая чужеродная юность, за которой приходится все время глядеть, заниматься с ней, учить, как будто нет других дел, год за годом, — и вдруг, неожиданно, посреди триместра, покой, атараксия, глубокая праздная тишина. Не надо завтра читать лекций; не надо выслушивать и оценивать «сочинения»; время спокойно отдаться стремлению к чистому знанию…

Направляясь в профессорскую, где собирались с обновленным аппетитом вернуться к молитве Педби, они по обыкновению задержались на ступеньках, посмотрели в небо, чтобы оценить погоду. Ветер стих. Показалась даже проплывавшая за облаками луна. И вот торжественным и протяжным символом неизменности Оксфорда раздался первый удар Старого Тома.

Глава XXII

Знаменитая привычная монодия бесподобного вечернего звона раздалась удар за ударом и затихла.

Ничто в Оксфорде не остается столь живо в памяти его выпускников; тот, кто возвращается в его сады, не найдет столь же красноречивого примера скрупулезной бережливости, с которой история отдельное личное прошлое употребляет во всеобщем настоящем и будущем. «Что было, то и есть, что есть, то и будет», — говорит Старый Том; это же он сказал упрямо тем вечером, о котором я тут повествую.

Череда мерных неспешных ударов благозвучным лязгом наполнила Оксфорд, разлетелась над лугами, вдоль реки, слышали ее и в Иффли. Но на том и другом берегу собиравшиеся и расходившиеся сумрачные компании и безмолвные работники в лодках сообщение колокола услышали приглушенным и двусмысленным; словно реквием по погибшим.

Через закрытые шлюзы Иффли переливалась вода, спешившая к морскому причастию. Среди уложенных в поле поблизости был один, на чьей груди слабо сверкала звезда. Над ним со взглядом, полным любви и жалости, склонилась тень Нелли О’Мора, «чародейки красивее всех», перед чьей памятью он сегодня загладил вину.

А вон там, «на берегу, где в заводи стеною камыши» с вопрошающим взглядом сидела другая, привычная этим местам тень — тень, хорошо знакомая купальщикам, спускающимся «к прохладным водам Темзы под откос» и девушкам, «водящим майский хоровод под дубом». С последним ударом колокола Школяр-Цыган[115] поднялся, уронив в воду собранные дикие цветы, и ушел в сторону Камнора.