Бес смертный - Алексей Рыбин

– М-да, – покачал головой Рудольф Виссарионович. – Зайди ко мне завтра.

– Я не-е… – затянул, икая, хлыщ, но добрый следователь уже втиснулся в сортир и запер за собой дверь.

В гримерку ворвались ребята Железного, хотя у них было свое помещение – большой зал, где семь или восемь групп молодых дарований готовились к первому в их жизни «официальному» концерту и где планировалось празднество по этому случаю.

Я понял, что сейчас в моем рабочем кабинете наступит настоящий хаос, и потянул Сатирова за рукав, кивая в сторону душевой.

– Как? И вы тоже? – игриво улыбнувшись, спросил заслуженный артист.

– Нет, я не в этом смысле, – успокоил я Сатирова. – Я предлагаю допить вашу водку сепаратно. Сюда пришло безумие в лице молодых рокеров. Вам это надо?

– Это нам будет уже чересчур, – серьезно сказал Сатиров, и все оставшееся время концерта мы провели, сидя на корточках под дырчатым раструбом душа, из которого иногда капала теплая водичка. Меня искали, что-то кому-то от меня было нужно, но у Сатирова в кармане оказалась еще фляжка с бронебой-но крепкой чачей. Меня в тот день так и не нашли.

С Сатировым мы не то чтобы подружились – нам неожиданно стало легко общаться. Нам было приятно сидеть вдвоем и тихо выпивать. Может быть, это и называется дружбой – когда встречаются двое мужчин и молча пьют. При этом оба чувствуют себя абсолютно комфортно, при этом оба отдыхают, при этом оба, можно сказать, в каком-то приближении счастливы.

Собирались мы у меня дома – к себе Сатиров не звал. Многочисленное семейство не давало возможности двум мужчинам спокойно отдыхать. Тем более что мужчин в скором времени стало трое.

– Главный гад там Виссарионыч, – просвещал меня Сатиров. – Сука позорная. А Карл – он просто служивый… Умный, между прочим, дядька.

– Да я в курсе, – отвечал я.

Вот этот самый служивый, а именно Карл Фридрихович, совершенно неожиданно и влился в наше мужское алкогольное братство. Чего я на самом деле не ожидал – это такого поворота событий и таких перемен в отношениях с моим куратором.

После того как торжественное открытие рок-клуба состоялось и работа его пошла – как-то сразу очень споро и словно по накатанной колее (ребята объясняли это собственным профессионализмом и энтузиазмом, я же был склонен думать о профессионализме и энтузиазме кураторов из полиции нравов), – делать мне по этой линии стало практически нечего. Оставалась другая линия – прямая и ясная, – и я ей следовал.

Гитарист Женька был первым, но не последним из тех, кого я слил Карлу Фридриховичу. Молодежи, желающей потрясти мир своей музыкой, оказалось столько, что я черпал и черпал из бурлящего котла, а там не уменьшалось. В кабинет Карла был отправлен девичий дуэт – слишком уж яростные блюзы пели Нина и Валя. Трио, которое исполняло музыку, отдаленно напоминающую ранний «Крафтверк», забрал себе Рудольф Виссарионыч. В общем, дело шло, и я втянулся. Удивляло меня то, что стыдно мне совершенно не было. Я довольно холодно относился к своей новой работе, и она меня, если честно, вообще не трогала. Иногда только я начинал нервничать, чувствуя, что куратор приберегает меня для чего-то очень важного и пока мне неизвестного.

Я попытался навестить Отца Вселенной, но в больницу меня не пустили, сказав, что Соловьев лежит в реанимации и что состояние его внезапно ухудшилось, а непонятно откуда взявшийся полицейский ухватил меня за рукав и, очевидно, зная мой статус, доверительно шепнул, что с Отцом Вселенной все в порядке и что мне просто не стоит сейчас к нему ходить. Не время, мол. Чаще всего мы собирались вот так, как сейчас, – втроем, но иногда Карл приводил девчонок из «Бедных людей» – либо знакомых мне виолончелисток, либо каких-то других. Про мою работу мы почти не разговаривали.

В клубе же, как я понял, ребята под управлением Сухорукова, который числился моим заместителем, развили бурную деятельность. Концерты теперь проходили каждую неделю, на некоторые я ходил – только для того, чтобы просидеть три часа за кулисами с коньяком и бутербродами с икрой: слушать самопальный рок я не хотел. В общем, я утвердился в роли свадебного генерала и даже начал полнеть.

– …По пол-литре? – повторил Сатиров.

– Тогда уж по литру, – сказал я.

Девять двадцать, кажется

– Какой еще Джонни? Ты что, совсем затормозил, Брежнев? Какой Джонни?

– Ладно тебе. Рядом с тобой сейчас стоял парень. Ты с ним говорила.

– Да. Только не парень. Мужчина стоял один. – Полувечная криво улыбнулась. – А люди в вашем городе небогатые живут.

– В каком смысле?

– Да снять меня хотел мужчина. А я с ним стала договариваться. Интересно мне было, на сколько я по здешним расценкам потяну. Поговорили.

– И что? – спросил я. Глупо довольно спросил, но ничего другого в голову не лезло.

– Не сошлись.

– А-а.

– Я его послала, он и ушел.

– Послала. Мог ведь и по ушам тебе дать.

– Мог, не мог, какая разница? Не дал ведь. А ты где пропадал?

Мне вдруг стало не по себе. Полувечная не разубедила меня, да, кажется, и не слишком старалась это сделать. Я готов был поклясться, что буду целый год слушать песни Кобзона, если тот, кого я только что видел, – не Джонни. Покойный Джонни. Как принято считать.

– Что? – спросил я, забыв вопрос журналистки. – А ты это… Принарядилась…

Платье Полувечной с виду тянуло больше чем на тысячу баксов. А может, на пятьсот – я не слишком разбираюсь в женской одежде. Для меня главное, чтобы она горячила мою кровь и лишала меня здравого смысла.

– А камера твоя где? И все остальное?

– В одном месте оставила. Когда ты сказал, что должен съездить по делам, я решила заглянуть к своей подружке.

– Когда я сказал? По каким делам?

– Ну, возле стадиона. Возле СКК. Ты сказал, что должен съездить к жене, а со мной, мол, это неудобно. Договорились с тобой встретиться вечером. А город у вас и вправду маленький – видишь, еще до клуба не дошли, а уже встретились.

– Какого клуба?

– «Терраплейн».

Все правильно. В этот клуб я и собирался двигать – только не с Полувечной, а с Кирсановым. И решение посетить концерт Марка пришло совсем недавно – когда мы после очередной распивочной увидели на стене афишу.

– Что ты мне мозги трахаешь, девочка? – спросил я как можно более грозно.

– Не получается у тебя наезжать. Тембр не тот, – сказала журналистка.

– На обострение идешь?

– Да господь с тобой, Брежнев, ты что? Так хорошо мы с тобой гуляли… Ну, выпил, забыл, что же обижаться?

– А камера твоя где?

– Да у подруги же осталась, я говорю. Я у нее ночевала в прошлый раз, когда в Питер приезжала. Два месяца назад. Вещи вот забыла.

Она опустила глаза и посмотрела на свое платье. Покачала головой.

– Хороша я была тогда. Но не в этом дело. Мы что, ссоримся с тобой, что ли? Прости, а? Я не хотела тебя обидеть.

Кто-то толкнул меня в плечо. Я обернулся и увидел солидного господина. Под ручку господин вел плотную, тяжеленькую мадам в обтягивающем джинсовом костюме.

– Чо встал на проходе? – с северным выговором бурильщика рявкнул мужик.

По Литейному шли люди, и их было много. Шли парни, девчонки, хорошо и не слишком хорошо одетые. Веселые, хмурые. Равнодушные и любопытные. Шли милиционеры в поисках легкой наживы и просто так, беспечно посмеиваясь рассказанному напарником анекдоту. Шли пенсионеры со злыми и добрыми лицами. Прошествовал грубый бурильщик с дамой, следом за ними пронеслись пять цыганок, спешно вытаскивая из распахнутых на грудях кофт своих демонстрационных пучеглазых младенцев.

Ребята и девчонки пили пиво, ели мороженое и пирожки. Кустами были разбросаны по тротуарам Литейного семейные выводки – папа-мама-дочь (сын). Зигзагами молний, бросками летели по проспекту пьяные – от стены к поребрику, снова к стене, чиркнуть плечом по водосточной трубе, замереть на мгновение, чтобы обрести утерянное равновесие, и – снова вперед, по своим потаенным делам и непонятным для непосвященных радостям.

Улица была полна народа, а по чистому, золотому от не желающего валиться за горизонт солнца небу очень быстро летели редкие перистые облака.

Меня охватило отвратительное чувство нереальности окружающего мира – уже не в первый раз в течение сегодняшнего дня мне показалось, будто все, что происходит вокруг, я вижу на гигантском экране – не то телевизора, не то кинотеатра. Причем экран этот менялся в размерах – иногда он делался крохотным, как почтовая марка, и по нему семенили микроскопические горожане и гости нашего города. А иногда – вот как сейчас – делался здоровенным, панорамным.

Когда мир сжимался, то вокруг светящегося экранчика сгущалась космическая чернота; она душила меня, я начинал потеть и задыхаться, и тут рамки видимого микромира раздвигались, и он превращался в мир «макро», обволакивавший меня со всех сторон; повсюду я видел огромных людей с непропорционально вытянутыми или сплюснутыми головами, людей, беззвучно шевелящих губами и тонущих в золотистых искорках, порхающих в стоячем воздухе.