Искушение чародея (сборник) - Андрей Рябоконь

Птица сидит, нахохлившись, утопив клюв в грязно-белом оперении на груди. Оба клюва. Это, положим, видно только, если приглядеться, а у всех, кроме Флюгера, доселе находились более важные заботы.

Ага, конечно, в Аргентине если майны и водятся, то именно такие. Люди там, надо думать, тоже о двух головах, трава из железа, а лето ночью.

В этот самый миг птица слегка встряхивается, раскрывает правый клюв — и в воздухе снова звучит голос Флюгера. На сей раз распевный, даже ласковый. И я опять вздрагиваю — хотя чего уж теперь, — потому что все знают, в такие минуты Флюгер страшнее всего.

— А сейчас этот попугай говорит: «Что глазами лупаешь, славянская свинья? — невозмутимо переводит Баритон. Ему-то чего вздрагивать, он совсем мало понимает насчет вокруг: будто только вчера в гетто попал или, наоборот, много лет тут прожить собирается. — Думаешь, тебе не скоро? Верно, не скоро. Но туда же».

— Яволь, герр оберштурмфюрер! — истошно выкрикнула майна полицайским голосом. Можете смеяться, но это она сделала через другой клюв, левый. Однако не менее по-человечески: слышно было, как полицай сопит и задыхается, как от натуги у него выходит нечто вроде «Яволь-хэр обэр-штурм-фюрэр!», как, пискнув горлом, он замирает на последнем звуке… И как птица, повернув голову набок, правым клювом издает нечто вроде досадливо-раздраженного хмыканья. А потом из обоих ее клювов вылетают звуки, в точности напоминающие шум шагов, скрип и хлопок закрывающейся двери…

— Он сказал… — начинает было Баритон, но Мускин, выставив перед собой свободную от майны руку, останавливает его:

— Не надо. Лучше объясните, на каком языке он говорил.

— Думал, что на немецком, — Баритон равнодушно пожимает плечами.

Старику остается только вздохнуть:

— Не он, а он. Хэр обэр-фюрэр.

— А-а, — и тут Баритон впервые по-настоящему оживает. — Миттель-байориш. Даже не каждый баварец легко поймет, тем более не каждый австрияк. Немцам вообще тяжко. Трудней, чем идиш разобрать.

— А вы как его поняли, дяденька? — Соня смотрит на него округлившимися глазами, говорит шепотом.

— Я, чтоб вы все знали, там учился! — Баритон вдруг распрямляется и выпячивает грудь. — И выступал! У меня там ангажемент был! Король Амфортас из «Парсифаля». Хоть кто-то здесь представляет, что это такое, когда на ди Байрейтер-фестшпиле исполняешь арию… А, да что тут говорить…

Кажется, Баритон хочет махнуть рукой, но то ли раздумал, то ли даже на это силы не хватило. Из него как воздух выпустили. Снова ссутулясь и волоча ноги, побрел обратно в дом.

Несколько секунд мы все смотрим ему вслед. М-да. Ангажемент, значит.

* * *

Певец-то он, между прочим, настоящий. Был, во всяком случае. Еще перед тем, как согнать в гетто, нас пять суток продержали под Щегольниками, прямо на колхозном поле, огороженном канатом… может, вправду стоило тогда ночью махнуть через канат, даже несмотря на собак и пулеметы, ведь и силы еще были, по крайней мере первые двое суток… Ладно. Ну так вот, а потом подъехал автомобиль и оттуда в рупор объявили: немецкая власть — культурная власть, поэтому ей даже среди евреев требуются специалисты, люди интеллигентных профессий. Ну и отдельно работники требуются, особенно квалифицированные, но и неквалифицированные тоже. Поэтому все — к угловой вышке на сортировку, там будут две колонны выстраивать. Инженеры, врачи, архитекторы, юристы, артисты, художники — направо, мастеровые — налево.

Я, признаюсь, сообразил сразу, но сам себе не поверил. Поэтому тянул до последнего и почти ни с кем своими мыслями не поделился, ну, может, десятку человек шепнул. Они тоже сомневались, потому вместе со мной в колонну мастеровых пошла где-то половина. Трое, кто дожил, сейчас здесь.

И вот вижу — к голове «интеллигентной» колонны подходит Баритон. То есть тогда его еще так не называли, просто он сразу про себя сказал: я, мол, баритон. Там сортировкой распоряжался какой-то молодой немец, в сером военном, не в черном — так он от смеха прямо пополам согнулся: ах, баритон? а ну-ка покажи, на что способен! Тот и запел. У немца сразу будто соображение отключилось, и конвойные вокруг словно онемели. Да что там они: мы, все кто был на том поле, тоже… заслушались — не заслушались, а, вернее сказать, как исчезли. То есть, наоборот, все остальное исчезло: канат, вышки по углам, лай овчарок, направленные на нас автоматы… страх, голодуха, запахи этого поля… Только пение осталось. Только голос.

Не знаю уж, была это та самая ария Амфортаса или что иное.

Когда певец умолк, немцы какое-то время еще стояли обалдело, с распахнутыми ртами. Потом тот молодой посмотрел на конвоиров — и они вдруг разом бурно засуетились. Очень злобно заругались, как залаяли, в тычки вышибли Баритона из «интеллигентной» колонны и с бранью запихнули в толпу работяг.

Он до сих пор думает, что это они ему так мстили: как неарийцу, покусившемуся на их святое. Смешно, аж хоть плачь. Просвещать его никто не стал, зачем уж… А вот иначе, чем Баритоном, тоже никто с тех пор не зовет. Хотя он больше не пел ни разу, а сейчас и вовсе давно уже без голоса остался.

— Дядя Элик, — Сонечка дергает меня за рукав (я ей никакой не дядя, но это объяснять слишком долго, да и незачем), — я вот почти полную сумку щепок набрала и еще целых два куска угля.

— Молодец, золотко мое. Отнеси к печке.

Отнесла, но тут же вернулась. Смотрит на меня по-взрослому, губки поджимает, хмурится.

— Дядечка Элик, — говорит деловито. — Я думаю, все-таки надо попробовать решить вопрос с Юрой.

— Ох, солнышко… И как же его можно решить?

(Четырехлетний Юрик — русский мальчик. Действительно русский, не по документам: их-то как раз нет. Каким образом он оказался на попечении сперва Сониных родителей, а потом ее самой — это отдельная история, еще более долгая. И опять же: оно вам надо, у вас что, своего горя мало?)

— Да-да, я помню, — отвечает она торопливо, — что так, как я хотела, не получится. И как я второй раз хотела — тоже нельзя, ты мне объяснил. Но вот сегодня подумала: может быть, через юденрат? Там ведь несколько отделов, и не во всех звери. Есть же у них отдел документов…

— Паспортный. Но туда как раз совсем нельзя. И сам не пойду, и тебя, солнышко, не пущу, уж ты извини.

— Ладно, туда пойти нельзя. А куда можно?

— Ох, деточка, ну и вопрос… Так, чтобы потом вернуться — в принципе, наверно, в отдел труда можно. Или в отдел опеки. В пожарный как бы тоже, но по этому делу нам туда ведь не надо, нет?

Сонечка легко соглашается:

— Туда — не надо. А вот в те, что ты назвал — давай сходим, а? Прямо сейчас. Я, ты и Юрик. Ну, можно только я с ним.

— Нет уж, золотко, не можно, — говорю. — Ладно, допустим, пришли. Все рассказали, показали мальчика. Дальше что?

Тут мы оба покосились на Юру — и заговорили тише, словно он мог нас услышать и понять.

— Как что? Эти из отдела — они ведь должны все сразу сообщить немцам?

— Обязаны. И?

— Вот! — радуется Соня. — А немцы сделают запрос. Это же совсем-совсем просто и совсем рядом, даже в Минск ехать не надо. А там в… жилищном управлении, да? — должны остаться документы на Юриковых маму с папой. И его самого тоже, наверно, узнают. Соседи же должны помнить! Ну, он сейчас, конечно, не такой, как год назад, — но ведь ему же три было, не младенчик. Меня в три года все в нашем дворе узнали бы.

…Первый раз она хотела прямо и честно подойти с этим делом к Готтенбаху, ну, к гестаповцу, он полгода назад по гетто часто ходил, вот так же, как Флюгер, а штучка была еще похуже Флюгера. Потом исчез, наверно, перевели куда-то. (У нас в ту пору очень много шутили, иначе хоть вешайся — вот и я, было дело, сострил, что его с работы за зверства выгнали. И буквально-таки через неделю обнаружил, что эту хохму все пересказывают как не мою, а вдобавок очень старую, с бородой.) Второй раз Сонечка еще наивней план придумала, даже неохота рассказывать. Все-таки в одиннадцать лет человек еще ребенок. Даже здесь.

А вот что ей ответить на этот раз, я как-то сразу сообразить не могу. В замешательстве смотрю на Мускина.

Старик качает головой.

— Видишь ли… — он несколько секунд выбирает слово — и наконец останавливается на самом старорежимном, — барышня, — совсем не умеет с детьми говорить: у Сонечки от изумления глаза округляются. — Да, наверно, это сделать нетрудно. Навести справки, отыскать запись в домовой книге, если она уцелела — вполне могла и нет… Опросить соседей. Ну и прочее. И будь эти… — старик снова ненадолго запинается, будто опять не уверен в слове, — люди очень заинтересованы в том, чтобы спасать русских мальчиков, прямо-таки жить без этого не могли — то да, сделали бы все прямо сегодня и с дорогой душой. Но… ты ведь о них так не думаешь?