Свет над землёй - Семен Бабаевский

И вот под крылом, неведомо откуда взявшись, хвостатой птицей пронеслось облачко, за ним второе, а потом оконце потемнело, исчезла земля, и самолет зарылся в белую вату… Но вскоре вата ушла вниз, — она стала не белая, а розовая, и на ее поверхности заиграло солнце. Ирина схватила Сергея за плечо и сказала:

— Сережа! Где ж мы теперь?

— Под самым солнцем, — ответил Сергей, не отрывая взгляда от окна.

Внизу, совсем близко, плотной массой сгрудились облака, то белые-белые, как льдины, то лилово-синие, как мрамор; они покачивались, вздымались, пушились и вспухали, набегая одно на другое, точно чья-то неведомая рука покачивала их и искусно лепила из них самые причудливые виды: то образуются застывшие волны, и по ним скачет всадник на белом коне, — вот он клонится вперед, падает и растворяется; то встают на задние лапы два огромных медведя и, обнявшись, падают; то подымается высоченная башня, и на шпиле ее играет луч; то вырастают стога сена и мчатся мимо крыла, белые и пушистые; то взойдет на курган человек в бурке и в косматой качающейся папахе и смотрит вдаль; то какой-то причудливо-сказочный мост, выгнув могучую спину, перекинулся с одной тучи на другую, да так и застыл…

У Ирины закружилась голова, в усталых глазах появились слезинки, и она, откинувшись на спинку кресла, уснула.

— Ирина, — сказал Сергей, — проснись!

Она открыла глаза. Было тихо, только в ушах звенело. Самолет стоял на серой дорожке. Пассажиры направлялись к выходу, а в оконце светило солнце, и в этом слепящем свете хорошо было видно высокое здание с такими же высокими дверями, ограда с флажками, а за оградой толпы людей. Двое мужчин в белых фартуках подкатывали лестницу с высокими, изогнутыми дугой поручнями…

— Иринушка — сказал Сергей, — вот мы и в Москве!

А Ирине не верилось.

Книга вторая

1

Весна и начало лета в верховьях Кубани чаще всего выдаются дождливые. Бывает в иной год, что в июне никто не знает такого дня, чтобы в горах не гремел гром. Обычно с рассветом над станицей — ни облачка; солнце подымается из-за лесистого холма и заливает все вокруг таким слепящим светом, что глазам больно смотреть; воздух стоит тяжелый, горячий — душно даже в тени, а уже к обеду все небо захмарится и с долины повеет приятной дождевой свежестью. К ночи же непременно польет такое, что по улицам встанет вода, загремят потоки и зашумят, как в бурю, сады.

Земля теплая и сырая, сады матово-сизые, листья в бисере росы. Еще не всходит солнце, а вся степь с ее частыми курганами и пригорками уже охвачена белым паром: он лежит упругими волнами, и если посмотреть в такое утро с горы, то покажется, будто станица, со всеми своими садами и крышами строений, чуть покачивается и плывет в облаках…

Иной день обойдется и без дождя, но к вечеру, когда потухнет заря и по-ночному тревожно заговорят на перекатах вспененные реки, по темным, еще в лужах, улицам зажгутся огни, — где-то над перевалом засинеет небо и вместе с запахом трав и влажным ветром долетит в станицу глухой, но уже близкий отзвук грозы.

В один из таких вечеров по освещенным огнями улицам Родниковской проехала «Победа». И забрызганные бока, и залепленные жидкой грязью фары свидетельствовали о том, что пришла машина издалека и по нелегкой дороге. Объезжая лужи, она с трудом выбралась на край станицы и остановилась возле двухэтажного здания с красочной вывеской, изображавшей лошадиную голову; ниже — крупная надпись: «Красный кавалерист».

Из машины, пригибаясь в дверцах, вышел Николай Петрович Кондратьев, с непокрытой головой, в рубашке с расстегнутым воротом и в сапогах, тоже испачканных грязью. Поправил под поясом рубашку, взглянул не то на лошадиную голову, не то на лампочку, висевшую под вывеской, и пошел в дом.

По коридору, с мокрыми от ног следами на полу, Кондратьев проходил не спеша. Открывал то одну, то другую дверь, заглядывал в комнаты и, если встречал людей, здоровался и проходил дальше. Сторожу, еще моложавому на вид старику, читавшему газету без очков, пожал руку и спросил, какие есть новости. Сторож, бывалый казак-служака, считал, что секретаря райкома можно приравнять к чину, скажем, генерала, поэтому вытянулся и хотел было отрапортовать по всем воинским правилам, но Кондратьев положил руку старику на плечо и сказал:

— Хворостянкин у себя?

— Никак нет! — все еще вытягиваясь, крикнул сторож. — Игнат Савельич были в своем кабинете днем, а потом уехали на тачанке и вечером быть не обещали… Бухгалтерия разошлась по домам, работа кончилась. Два учетчика еще сидят. Наверху также есть Антон Антонович Бородулин, — все что-то выписывает.

— А Нецветова здесь?

— Татьяна Николаевна внизу, книги читает. Это она мне газету дала.

— Ну вот, я к ней и пройду.

Татьяна и в самом деле читала, только не книгу и не газету, а протоколы партийного бюро. Читая, она видела, что многие пункты решений, особенно касавшиеся Хворостянкина, остались простой записью на бумаге, а Хворостянкин какой был, таким и остался. «Кондратьев верит в мои силы, а я совсем слабая и ничего не умею делать», — подумала она, и от сознания своей беспомощности ей стало так больно и горько, что к горлу подступил острый комок, а на глаза навернулись слезы.

— Протоколы просматривала? — спросил Кондратьев и сам ответил: — Да, в эти записи иногда полезно заглядывать — для личного самоконтроля… Я тоже частенько этим занимаюсь. А только почему ты такая невеселая? В твои лета и быть такой сумрачной — не к лицу.

— Да что вы, Николай Петрович! Я же обыкновенная, — сказала Татьяна скороговоркой.

— Татьяна Николаевна, не хитри, не хитри, — заговорил Кондратьев. — Ты можешь обманывать, скажем, нашего редактора или еще кого… Но мне ты всегда говори правду. Я вижу и понимаю — трудно тебе… А ты не стесняйся и скажи, в чем нужна помощь.

— Николай Петрович! — Татьяна встала, наклонилась к столу и быстро-быстро стала собирать в папку протоколы. — Я работы не боюсь, но как же…

Она запнулась и промолчала. За окном послышался порывистый и тревожный шелест белолисток, а затем близкий и резкий звук грома.

— Беда, опять гремит, — проговорила Татьяна и покраснела. — Николай Петрович, я хотела сказать, хотела просить… Заберите из колхоза — Хворостянкина… Больше ничего не прошу.

— И куда ж его?

— Куда-нибудь. Его невозможно перевоспитать. Не могу, понимаете, мне это не под силу… У нас было много решений, а что изменилось?

— Значит, решение есть, а дела нету?

— Вот вы на меня смотрите, и я знаю, о чем думаете, — заговорила Татьяна, то раскрывая, то закрывая папку. — Думаете о том, что я не организовала партийную работу, не сумела подойти к Хворостянкину. Да к нему и подступиться невозможно. Ни с чьим мнением не считается, ни к какому совету не прислушивается. Не учится, хотя всюду кричит, что учится; ничего не читает, даже газет, хотя везде говорит, что читает… Остановился и стоит, как пень… Ну, как с ним быть? Корчевать надо этот пень, не иначе!

— А по-моему, корчевание не даст нужного эффекта, — сказал Кондратьев. — Тут требуется свежий ветер и что-то вроде наждачной бумаги, которой сгоняют ржавчину…

— Я не могу понять одного, — проговорила Татьяна, закрывая папку, — откуда у него амбиция и чванство?

— От недостатка ума…

Ветер на дворе разыгрался не на шутку; порывистые, сильные струи воздуха, казалось, падали сверху; ветки деревьев нагибались чуть ли не до земли, фонарь у подъезда раскачивало, на подоконник падала дрожащая тень. Белолистки шумели непрерывно и тревожно. Гроза подходила все ближе и ближе к станице, все чаще сквозь тучи пробивался режущий глаза свет молнии и в это мгновение стекла окон делались глянцевито-синими.

— Да, мокрое идет к нам лето.

Кондратьев прислушался и к грому, и к шелесту листьев, и к тому тягучему и непрерывному шуму, который говорил, что где-то совсем близко стеной идет дождь.

— Убрать Хворостянкина — задача весьма простая, и она не требует от нас большого ума… Значительно труднее исправить нашу же ошибку, что мы и начали делать…

— Да в чем же ошибка?

— В том, Татьяна Николаевна, — и Кондратьев снова прислушался, — в том наша ошибка, что долгое время возле Хворостянкина находился не партийный руководитель, а мягкотелая мямля, трус и подхалим, — словом, такой человек, которому никак нельзя было доверить бразды партийного правления, а мы, к стыду своему, доверили…

За окном играла гроза и лил сильный дождь с ветром. По стеклу окна текли буграстые струйки, свет фонаря освещал мокрые стволы белолисток. Кондратьев смотрел на эти водяные бугорки на стекле, на стволы деревьев и на падавшие и липнувшие к земле листья.

— Я понимаю, — сказала Татьяна.