Можайский — 3: Саевич и другие - Павел Саксонов

«Подите прочь, уважаемый! — велел он и рукой отодвинул в сторону навязчивого субъекта. — Инцидент исчерпан!»

«Да как же он исчерпан, если…»

— В следующее мгновение пальцы барона сжались на горле хлыща, и тот захрипел. В толпе послышались смешки…

— Смешки? — переспросил я, не поверив, что кто-то мог смеяться при виде откровенного насилия над, в общем-то, ни в чем не повинным человеком.

— Да, конечно, — повторил Саевич, — смешки. Кальберга многие из посетителей знали, а вот приставшего к нам субъекта — никто.

— Ах, вот в чем дело! — Удивление прошло: просто-напросто я напрочь забыл о том, что Кальберг был человеком светским и репутацию имел наилучшую. Это мы, собравшиеся в моей гостиной, уже имели на восприятии нестираемый отпечаток знания подлинной его натуры, но с чего бы другим, да еще и столько времени тому назад, было видеть в Кальберге злодея? — Да-да, разумеется! Прошу вас, продолжайте.

Саевич продолжил:

— Барон разжал пальцы, и приставучий тип немедленно скрылся. Люди начали расходиться, рассаживаясь за свои столики. Время от времени на нас поглядывали, но скорее с интересом, чем с какими-то недобрыми чувствами. Барон усадил и меня и велел официанту обслужить нас заново. Официант ушел выполнять заказ.

«Ну-с, — обратился ко мне барон, — что вы об этом думаете?»

— Я не знал, что сказать. Предполагать, что Кальберг нарочно подсунул мне фальшивый закладной лист, у меня не было никаких оснований. Поэтому я счел, что он и сам стал жертвой какого-то мошенничества. «Откуда у вас эта бумага?» — спросил я, ожидая услышать, что она попала к барону через чьи-то третьи руки. Но, к моему удивлению, вышло совсем иначе.

Можайский и Чулицкий обменялись взглядами. Чулицкий немедленно спросил:

— Неужели Кальберг взял на себя вину?

Саевич покачал головой:

— Не совсем. Но то, в чем он признался, повергло меня в настоящий шок.

— Что же он сказал?

— А вот что.

Саевич пристально посмотрел на Чулицкого и в следующее мгновение мимолетно улыбнулся. Чулицкий прищурился:

— Чему вы улыбаетесь?

— Удивительная штука получается! — Саевич улыбнулся еще шире. — Теперь, когда мы знаем всё или практически всё, я прямо восхищаюсь смелостью и находчивостью этого человека. Ведь это уму непостижимо!

— Да говорите уже!

— Слушайте. — Саевич перестал улыбаться и заговорил серьезно. — Барон опять достал из кармана закладной лист, развернул его и протянул мне:

«Присмотритесь внимательно, — попросил он. — Что еще вы видите: помимо ошибки в слове «русских»?»

— Я взял бумагу и начал внимательно ее изучать. Поначалу ничто необычное не бросилось мне в глаза, но потом… потом я обнаружил вот что: управляющим банком, судя по подписи, был заявлен некий господин Пушкин, тогда как всем известно, что им является граф Владимир Владимирович Мусин-Пушкин! — Саевич сделал акцент на первой части фамилии Владимира Владимировича[117]. — Была ошибка и в том, кого указали в качестве товарища управляющего. Вместо подписи господина Карцова стояла подпись некоего господина Сиземского, который, как чуть позже объяснил мне барон, являлся старшим контролером столичной сберегательной кассы.

Чулицкий и Можайский вновь переглянулись. И вновь Чулицкий немедленно задал вопрос:

— Это что же получается? Кальберг не только планировал выпустить фальшивые закладные листы Дворянского банка, но и какие-то фальшивые бумаги сберегательной кассы, отчего и возникла путаница?

На этот вопрос ничего вразумительного Саевич ответить не смог:

— Не знаю, — только и сказал он, сразу же вернувшись к объяснениям насчет закладного листа. — Как бы там ни было, и что бы на самом деле ни планировал совершить барон, его рассказ, повторю, поверг меня в самый настоящий шок. С его слов выходило следующее. Незадолго до встречи со мной — дня приблизительно за два — он имел удовольствие обедать с графом Мусиным-Пушкиным после участия в собрании членов крикетного и лаун-теннисного[118] клуба. Когда обед завершился, речь зашла о всякого рода ценных бумагах, и граф — ни много, ни мало — ошарашил своего собеседника предложением принять участие в некоем наглядном эксперименте, а именно: попробовать сбыть с рук фальшивый закладной лист Дворянского банка, сделанный, впрочем, так, что хотя на беглый взгляд отличить фальшивку от подлинника и было затруднительно, но при внимательном рассмотрении сделать это было, безусловно, можно. Заключили пари: граф утверждал, что ничего не получится, а барон — что всё пройдет гладко. Безусловно — так сказал Кальберг, — они не собирались вводить в убыток ничего не подозревавших людей. Им было достаточно проверить: возможно ли такое в принципе, если — при несомненном общем качестве подделки — налицо имеются все же и явные признаки фальшивки.

— И вы поверили в этот вздор? — воскликнул Чулицкий.

— Почему бы и нет?

— Но ведь это — абсурд! Дикость! Нелепица!

— Почему?

— Управляющий банком невесть с кем заключает пари: сможет или нет этот невесть кто всучить еще какому-нибудь невесть кому подложное обязательство вверенного управляющему банка! Вы в своем уме?

— Да что же в этом такого?

Чулицкий схватился за голову:

— Нет, это просто невероятно! Он еще и спрашивает!

Саевич, однако, не сдался:

— Владимир Владимирович — человек молодой[119] и…

— Вы положительно рехнулись! — Чулицкий даже вскочил из кресла. — Владимир Владимирович — товарищ председателя совета православного братства[120]! Член императорского общества любителей древней письменности[121]… Какое, к черту, пари о сбыте фальшивой ценной бумаги[122]?

— Не о сбыте, — Саевич уже не столько не сдавался, сколько огрызался, — а о возможности такого сбыта!

— Какая разница!

— Очень даже существенная! Кальберг…

— Ну, конечно! Кальберг!

— Так вот! Кальберг пояснил, что Владимир Владимирович исходил из соображений безопасности банка…

— Ушам своим не верю! — Чулицкий, словно услышанное им безумие обессилило его, опять опустился в кресло. Точнее, не опустился даже, а рухнул, отчего и без того уже поврежденное кресло едва совсем не развалилось. — Безопасность банка!

— Да! — закричал Саевич. — Безопасность!

И вдруг опять наступила тишина: Саевич внезапно осекся, прикрыв ладонью рот, а Михаил Фролович, откинувшись на спинку, сморщил лоб, прищурил глаза и закусил нижнюю губу.

— И в самом деле, господа, — Можайский, — что это вас разобрало? Нашли о чем спорить. Ясно ведь, что спорить тут не о чем[123]!

— Прошу меня извинить, — Саевич. — Вы правы, Юрий Михайлович: ненужный спор. Но заметьте, однако, насколько и теперь велико влияние барона, раз само предположение… нет: само воспоминание о рассказанных им баснях может вызвать такую… э… неадекватную реакцию!

Чулицкий подался вперед:

— Неадекватную реакцию? — спросил он тихо.

— Конечно. Ведь вы… и я… да что там! Мы оба…

Саевич запнулся. Чулицкий откинулся обратно на спинку и вздохнул:

— Ладно, забыли. Продолжайте рассказ.

Саевич как бы встряхнулся, его длинные грязные волосы мотнулись из стороны в сторону.

— Получив фальшивку, барон… нет-нет, господа: якобы получив фальшивку и якобы всё остальное…

— Мы уже поняли. Дальше!

— Получив фальшивку, барон начал размышлять: как лучше ее кому-нибудь всучить? А потом он встретился со мной, и его осенило. Так и вышло, что я оказался с подложным закладным листом в кармане и… ну, и всё, что было дальше.

Можайский:

— Насколько мне известно, фальшивые закладные больше замечены не были.

— Не были. — Чулицкий.

— Но получается, что эта конкретная появилась раньше облигаций.

— Да.

— Ничего не понимаю!

— Я тоже.

И вновь — тишина.

Я сообразил: странного было и впрямь немало! Судите сами, дорогой читатель: Кальберг, как минимум, дважды попытался изготовить подделки и дважды потерпел неудачу. Как такое могло получиться? Как вообще могло получиться, что первая — в целом, очень качественная — фальшивка оказалась испорченной на редкость нелепыми ошибками? И как могло получиться, что вторая вообще никуда не годилась даже на вид? Что-то тут не сходилось, если уж мы теперь без сомнений полагали барона опытным шпионом!

— Всё просто.

Я вскинул взгляд на до сих пор молчавшего и вдруг заговорившего Гесса.

— Вам что-то известно?

Вадим Арнольдович утвердительно кивнул:

— Да. Причем из первых рук.

— От Кальберга? — я изумился.

— Нет, что вы! — во взгляде Гесса промелькнула улыбка. — От Молжанинова.

Я онемел.