Альма - Сергей Ченнык

Ну и, конечно, где малодушие, там и сарказм: вместо солдат в сражении участвовали их ранцы.

«…Только один батальон нашего полка был вовлечен в сражение; перед началом движения они сложили ранцы на землю на своей первоначальной позиции. Французы приняли ранцы за лежащих солдат и открыли по ним оживленный ружейный огонь. Командир 4-й легкой батареи полковник Кондратьев, человек весьма активный, подкатил 4 орудия к ранцам в ожидании подхода французов. Его ожидания оправдались — французы кинулись в штыковую атаку, но 4 пушки открыли по ним жесточайший огонь».{491}

Пока Кондратьев прикрывал ранцы тарутинцев, полк уже был далеко, шаг за шагом увеличивая скорость покидания поля сражения.{492}

Теперь левый фланг русской армии был почти на 3 километра отжат от морского берега, и только, без преувеличения, героическое сопротивление Минского и Московского полков не давало возможности французам и туркам сокрушить левый фланг 6-го корпуса.

Но любой подвиг — это не более чем последствия чьей-нибудь ошибки. А их русский главнокомандующий совершил более чем достаточно. Это относится в равной мере и в том числе к действиями Тарутинского полка, которыми не руководил никто.

И.Г. Воробьев. В Альминском сражении поручик Минского пехотного полка. 

Как писал офицер этого полка: «В наш батальон (Тарутинского полка) ни разу не привозили приказания отступать и вовсе не было никаких приказаний с начала боя».{493}

Но командир-то в полку был? И какие могут быть приказы полку, поставленному на позицию, кроме как удержание этой самой позиции? Неужели это не было известно генерал-майору Волкову? Тем более, что и действовавший неподалеку «…Минский пехотный полк никаких приказаний не получал с тех самых пор, как мановением «Светлейшего» был выдвинут в одну линию с двумя ротами нашего генерала», — вспоминал В. Бейтнер.

Итак, мы касаемся одной из наиболее острых тем сражения на Альме — ухода нескольких русских полков (Тарутинского и, вскоре, Углицкого) и резервных батальонов с поля боя. До сих пор об этом старались не упоминать. Официальная историография не желала усугублять и без того страшной картины поражения в день, предопределивший «севастопольский погром». Однако без этого картина событий не будет полной и завершенной. Увы, нам придется это признать. И не только из-за того, что я «непатриотичный» автор, а потому, что этот факт засвидетельствован и участниками, и многими исследователями. И оттого, что о нём молчат, он не может исчезнуть. Это, без малейшего преувеличения пятно позора очень трудно стереть, попытки же замолчать его — не лучший вариант, провоцирующий желание домыслить. Я думаю, что лучше признать это и в дальнейшем называть одной из причин поражения. Тогда и поведение главнокомандующего сразу становится более понятным. Может быть, говоря о недостаточном упорстве русских солдат в Альминском бою, Меншиков и имел в виду не всю армию, а лишь эти части.

Остановимся пока на Тарутинском егерском полку. Командовал им человек примечательный, ничем не уступавший командиру Московского пехотного полка в своей военной ограниченности, но превосходящий последнего в чванстве и самодурстве — генерал-майор Волков. Судя по его поведению во время и после сражения — это был не более чем банальный трус с замашками провинциального помещика. Уже после сражения, «…воспользовавшись смертью[58] генерала Гогинова, бригадного своего командира, и потерею власти над подчиненными начальником 17-й пехотной дивизии, он удалился, как мы сказали выше, в город Симферополь, где несмотря на явную трусость оставался в почетном достоинстве командира полка».{494}

Генерал Богданович категоричен: «Тарутинский же полк, стоявший за резервными батальонами Брестского и Белостокского полков в колоннах к атаке, не принял почти никакого участия в бою…».{495}

Видя тяжелое положение стрелков Московского полка и бесполезность резервных батальонов с их допотопными кремневыми ружьями, генерал Волков даже не подумал усилить их своими штуцерными. Думаю, что генерал Волков видел в каждом солдате, удалившемся от своего батальона более чем на пару сотен шагов, потенциального дезертира.

А Бейтнер считал, что действия Тарутинского полка могли изменить ситуацию. «Должно быть, некому было надоумить, чтоб Тарутинский полк хотя бы в эту минуту выставил своих штуцерных на то место, где следовало быть какой-нибудь батарее. Одного развернутого батальона из второй линии было бы достаточно расположить левее штуцерных над крутостью. Тогда кровь потекла бы струями из враждебной для нас силы и уму нашего главнокомандующего дала бы возможность сообразить, как поступить с правофланговой французской дивизией, обессиленной более чем двухчасовой пальбой…

А так как Тарутинский полк не намерен был делать выстрелов ни туда, ни сюда, то можно предположить, что мы так одни и отправимся в левый угол, где пришлось мне быть наблюдателем от начала до конца и стоять там перед тремя различными частями неприятельских войск».{496}

Вывод может быть единственный: в действиях генерала Волкова присутствует не только трусость, но и подлость по отношению к другим полкам.

«Пока разрозненные части Московского полка сопротивлялись врагам слабым числом своих стрелков, генерал Волков и не подумал его подкрепить своими штуцерными.

Если от подобной попытки его удерживало присутствие невдалеке самого главнокомандующего и безмолвного на этот раз начальника 17-й пехотной дивизии, которого авторитет был на этот раз, к сожалению, оставлен без внимания, то повернув свой полк назад перед приблизившимися к нему ядрами, что он сделал в наших глазах по собственному внушению, он прежде должен бы был выставить на этой линии, которую покидала цепь штуцерных, и пропустить сквозь нее отступавший Московский полк, чего, однако, он и не подумал сделать. Тарутинский полк, выйдя из жестокого сражения, так и не закоптил своих ружей, как-будто в них надобности не было».{497}

А что Кирьяков? Оказывается, Асланович несколько раз подъезжал к нему и спрашивал, что делать. Командир дивизии, который в это время был занят установкой батареи, просто не обратил внимания на командира резервной бригады, а когда понял, что брестцы и белостокцы уходят, было уже поздно. В этот момент Кирьяков откровенно растерялся и сам уже не знал — что действительно нужно делать.

У тарутинцев тоже не всё было хорошо. Через их головы полетели первые французские ядра. Слева сдерживали дивизии Боске и Канробера Минский и Московский пехотный полки. Справа не было ничего видно, но доносившаяся из густого дыма интенсивная перестрелка, которую вел Бородинский полк, не сулила ничего хорошего. Все настроились на отступление. Нужен был только повод.

И он вскоре появился — отсутствие приказов и неясная ситуация. К примеру, Ходасевич говорит, что именно эта неопределенность сказалась на общем настроении как офицеров, так и солдат.

Когда генерал-лейтенанту Кирьякову доложили, что французы уже на плато, он внезапно развернулся и поехал в тыл, не сказав никому ни единого слова. Оговорюсь, это версия Ходасевича, считающего, что командир дивизии понял, что сражение проиграно и покинул поле сражения.{498}

Ходасевич говорит, что в это время мимо батальона проехал князь Меншиков со свитой. Увидев отступавших тарутинцев, главнокомандующий процедил сквозь зубы, похоже, ни к кому не обращаясь, что такое отступление — настоящий позор для русского солдата. На это один из офицеров ответил ему, что если бы полком командовали, то он бы и сражался соответственно. Ничего не ответив, князь продолжил свой путь вдоль линии.{499}

С этого времени Тарутинский егерский без остановки покидал поле сражения. Слева отбивались от французов минцы и московцы. В двух километрах справа шел в атаку и погибал Владимирский пехотный полк. Плохо, с кровью и разорванным мясом, но фланги русской армии держались. Немалой кровью «умывались» там французские и английские пехотинцы. Но в центре русской позиции всё было кончено. Километровая брешь решила исход сражения.

Когда полк вышел из сражения и, как сказал капитан Ходасевич, шум снарядов перестал пугать нас, он спросил своего командира батальона, куда мы идем. Слово «бежим» употреблять не решались, хотя все видели, что оно более всего подходило к случившемуся.

Как оказалось, Ильяшевич сам не знал, что делать раньше. Более того, когда все оказались в безопасности, вдруг стало стыдно. Пересчитали людей. Почти все были на месте. Недосчитались в строю 20 солдат. Один офицер был ранен. Все смеялись над ним, говоря, что он выполнил обещание, данное невесте в Петербурге приехать к ней сразу после первого сражения в Крыму.{500}