Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

— К кому же?

— К Антонине. Семеренковой.

Серафима застыла.

— Чи ты ба! — сказала она. Этот оборот обозначал у нее высшую степень изумления. Но изумления совсем не горестного.

«Что он там поделывает, Климарь? — подумал я. — Расспрашивает, как был убит Санька? Жаль, я не могу явиться туда. Но если я посватаюсь, то смогу постоянно бывать у Семеренковых, и Антонина окажется под моей защитой. Положительно, это была толковая мысль — сватовство. Ай да Серафима!»

— Ну, слава богу! — вздохнула бабка, поразмыслив над услышанным. — Девка хорошая. Душевная. Преданная будет. И красивая. В любистке купаная. Да ведь молоды вы оба… Совсем зеленые. Куда вам?

— А сколько вам было, когда дед высватал? — спросил я. — Шестнадцать!

— Зато деду было под сорок, — сказала бабка.

— Что ж мне, двадцать лет ждать? Ей же тоже годочки набегут.

— Ладно, — сказала Серафима. — Хорошая она девка. По правде сказать, на селе у нас лучшей и нет. Вот прямо пойду и посватаю. Где сейчас сватов, как положено, найдешь?

Глазки у нее засветились, у Серафимы. Она заулыбалась.

— Вы когда сватать пойдете, не очень-то улыбайтесь, — сказал я. Подождите, война кончится, челюсти вам вставим.

— Балаболка! — отмахнулась Серафима, но улыбаться не перестала. Идея сватовства, видно, нравилась ей все больше. У нее созревали какие-то планы, и образ Антонины этим планам, видимо, не противоречил. — Постой! — спохватилась вдруг она. — Она ж теперь сталась немая!

— Во-первых, не немая, а просто не разговаривает, — сказал я. — А во-вторых, ну и что?

Серафима задумалась.

— А в самом деле ничего, — сказала она. — Может, ничего… Может, даже лучше. Я вот принимала у одной, — вспомнила она. — На хуторе. У немой. Так хорошо родила! Ваши пушки так не стреляют, как она родила. И ребеночек стал разговорный. Или вот взять меня. Я до деда твоего почти не разговаривала. Не с кем было. Так, шпырочку слова скажешь, и все. И то сказать: к чему бабе язык? Картошку отварить, ну, постирать, воды принести, печь протопить, кабанчика накормить, телка, корову, курей, мужа там, семью. Огород прополоть, овощ насолить… и прочее. Молча больше успеешь.

— Ну ладно! — сказал я. — Это вы уклонились. Она подперла щеку желтым кулачком и задумалась, глядя на плошку.

— Языкатая жинка, правда, ни к чему, — пробормотала она. — Лучше немая, чем языкатая. По правде говоря, много ли мой Иван от меня добра видел?

— Я схожу по делам, — сказал я ей. — А ты забойщика, когда заявится, приветь. Бутылочку, что ли, выставь. Лишнего не болтай. Он мне не самый большой друг, забойщик-то.

* * *

Было темно. Луна еще не всходила. От свежего морозного воздуха меня чуть не закачало, как от первача. Слишком уж много событий пришлось на сегодняшний день. Посвататься! Взять вот и в одну секунду решить- и всю жизнь переиначить. Раньше я этого слова слышать не мог, до смерти боялся, что какая-нибудь девица захомутает. Но сейчас, думая об Антонине, я никакого страха не испытывал; вот только б гарбуза не поднесли!..

Мысли принялись разбегаться, как овцы. Постояв у плетня, я старался собрать их в один загон. Идея сватовства как-то выбила меня из колеи, а ведь не об этом следовало сейчас думать. Еще много предстояло стрельбы — от сватовства до заручения. Еще надо было крепко голову поломать над всем, что происходило в Глухарах и вокруг, чтобы не сосватал нас Гаврилов холм.

Я еще не был полностью убежден в том, что Климарь — виновник гибели Штебленка. Последнюю точку должны были поставить Малясы. И я отправился к ним. Хата их с просевшей седлом крышей отчетливо виднелась на взгорке. Я медленно побрел по улице вверх. Ох, устал я за этот день. Не пулемет, казалось, тащу на плече, а бурлацкий канат, к которому забуксирены все Глухары, вместе с гончарным заводиком, кузней и Гавриловым холмом.

Окна в хате Малясов уже не светились. Собака, сеттер-лаверак местного происхождения, встретила меня вялым лаем. Я постучал в окно и встал так, чтобы они различили мое лицо. Малясиха сразу открыла.

— Входите, входите, — пробубнила она из темных сеней. — Мы еще не спим. Олия в каганце кончилась! Насчет керосину вам еще не разъяснили в районе, Иван Николаевич?

— Еще нет, — сказал я. — Зажгите пока лучину, что ли.

Она открыла заслонку в печи, выгребла ухватом уголек и раздула пламя на длинной смолистой щепе.

Маляс в полотняной рубахе и солдатских широких кальсонах сидел на печи и задумчиво расчесывал бороду пятерней. Мое появление в поздний час его озадачило.

— Того-сего, — задумчиво произнес он. Конечно же он понимал, что я явился не для того, чтобы вручить бидон с керосином.

— Попрошу вас обоих пересесть вот сюда, — сказал я и указал на лавку.

Тут надо было сразу брать быка за рога. Я достал карандаш и кусок газетной бумаги. Карандаш и бумага всегда действовали на глухарчан страшнее оружия. Угроза, исходящая из оружия, понятна, а карандаш таит беды неясные, страшные, как поповская анафема.

— В прошлый раз вы не досказали, как стало известно следствию (я с особым удовольствием произнес это слово), важную деталь. А именно: что произошло после того, как вы вернулись от Крота, где помогали забивать и разделывать кабанчика? Попрошу дать показания немедленно.

Маляс, держась за бороду, пересел на лавку, к жене. Оба были ошеломлены и глазели на меня как на привидение. Нельзя было терять ни секунды.

— Я слушаю!

И я написал на клочке бумаги: «Показания гр. и гр. Маляс».

— Прошу!

Я совершенно не знал, как допрашивают «гр. и гр.» в юридической практике. На фронте допросы были несложные.

Малясы переглянулись испуганно и снова уставились на бумагу. Я волновался не меньше их, даже карандаш прижал плотнее к бумаге, чтоб не прыгал.

— Я скажу, скажу, — заторопилась Малясиха, но муж перебил ее:

— Тут все ясно, гражданин Капелюх, а не рассказывали мы раньше по причине…

— Позабылись! — снова вмешалась Малясиха. Она придерживала шубейку обеими руками на груди и могла толкнуть мужа только плечом, но и от такого толчка тощенький Маляс чуть не слетел со скамейки. — Он тут наговорит три мешка гречаной вовны{17} — и все неполны. Вы меня слушайте!

— Ближе к делу! — потребовал я.

— Как только Штебленок, постоялец-то наш, подался в район, к нам шасть забойщик Климарь-то, — сказала Малясиха. — Весь запыхался, не в себе мужик. Мы думали, может, выпил, он ведь забойщик, положено; у Крота кнур был чималый!..

— Пудов на девять, того-сего, клыки — как штыки, — пояснил Маляс. — Слон, а не кабан!

— Что он сказал?

— Кто?

— Забойщик, кто ж еще! Говорите короче!

— Он спросил, где Штебленок.

— А зачем ему был Штебленок?

— Мы не знали. Видели только — забойщик не в себе.

— Что вы ответили?

— Мы сначала ничего не ответили. Того-сего! Мало ли куда «ястребок» может пойти, всякому не положено знать. Мы понимаем!

Жена на этот раз посмотрела на Маляса одобрительно.

— Мы ничего не сказали, тогда он достал ножик… ну, этот, забойный, в крови еще — он только кончил разделывать…

— Загрозился! — вмешалась Малясиха. — Так загрозился, страсть! Мы оба разве так чего сказали бы? Никогда!

— А что вы сказали?

— Ну что Штебленок в район побежал, — продолжил Маляс. — А Климарь ножиком помахал и говорит: «Помалкивайте пока на здоровьечко. А то потом будет и с вами то же». Мы не поняли, что с нами будет…

— А потом поняли?

— Ага…

— Мы бы вам рассказали, да малость позабылись, вы на нас зла не держите, закончила Малясиха. — Мы не от умысла. Старость, хворобы, головы дурные… А что нам за это будет?

Она была плотная, какая-то вся четырехугольная и казалась неповоротливой, но язык работал бойко, и глазки глядели смышлено, как две хорошо укрытые огневые точки, когда обнаружишь их на близком расстоянии.

— Пока ничего не будет, — сказал я. — Помалкивайте обо всем!

Оба так и остались сидеть с вытаращенными глазами. Все требовали от них лишь одного — помалкивать. А вся жизнь этой бестолковой неимущей пары состояла в болтовне,

12

Чуть посветлело на улице. Луна уже появилась над лесом. Луна была красная, огромная. Я вспомнил почему-то залитую кровью кожанку на Конопатом Саньке. Мы так и похоронили его в этой курточке. Она была продырявлена насквозь. Попеленко горевал, что пропадают рукава, и хотел срезать их на верха для сапожек кому-то из своей «гвардии» или на варежки, но я не дал.

Гаврилов холм под луной выделялся черным пятном. Мне казалось, с того часа, когда я взобрался на этот холм с пулеметом за плечом, прошла целая вечность. Вот так же растягивается время в разведке. Возвращаешься — и чувство такое, будто года два не видал ребят, а они за это время не успели двух раз отобедать…