Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

Отключаюсь я тоже поспешно, и не перезванивать с расспросами у Лины хватает ума.

Мне не до ответов.

Они пугают.

Глава 26

В кабинете холодно.

И открытое окно — насмешка, как и синие глаза, что смотрят пристально, следят за каждым движением.

Я подхожу медленно, огибаю стол и встаю рядом.

Глаза в глаза, и облако дыма мне выдыхают в лицо.

— Почему? — я хмурюсь и вглядываюсь.

Острые скулы, острый взгляд, искривленные губы и запах сигарет напополам с парфюмом.

Сделка с поцелуем — очередная насмешка с издевкой, развлечение или… или что? Зачем ты это предложил?

Ты ведь знаешь, что у меня есть Лёнька. Ты сам называешь его принцем. И ты злился, когда предлагал тебя поцеловать.

Почему?

— Захотел? — очередная усмешка, отброшенная щелчком сигарета, и на подоконнике я оказываюсь незаметно.

Слишком быстро.

И обжигающий холод больше не страшит, ты слишком близко, вклиниваешься, не давая сомкнуть колени, и обжигаешь одним взглядом гораздо сильнее снежного ветра.

— Я люблю Лёньку.

Жалко, неуверенно и дрогнувшим голосом.

Я сама себе не верю в этот момент, а ты тем более.

Еще одна усмешка, и поцелуй выходит стремительным, жадным, почти болезненным. Ты снова злишься, наказываешь…

Только кого?

Себя или меня?

Меня не получится, мне мало, и я хочу больше и большего. Даже если это просто развлечение. На раз, чтобы избавиться от иллюзий и наваждения, переболеть, забыть и вернуться к Лёне. У нас ведь с ним серьезно, а с тобой просто сумасшествие.

А сумасшествие принято лечить.

Да, это лечение, исцеление, а не измена.

И тебе нельзя отстраняться, когда я почти справилась с рубашкой, расстегнула все пуговицы, нельзя убирать руки с моей груди и перехватывать мое запястье, когда я хочу провести пальцами по линии татушки, рассмотреть наконец ее.

— Все еще уверена, что любишь своего принца? — и это прерывисто дыша тоже спрашивать нельзя, потому что я шарахаюсь назад, теряю равновесие и падаю…

Падаю очень больно и очень громко.

Звучно.

И почему-то сверху раздается недовольный голос Лины:

— Да твою ж дивизию, Даха! Четыре ночи…

— Утра… — я поправляю машинально, выпутываюсь из одеяло, с которым и свалилась на пол, и реальность прокрадывается в замедленном режиме.

Сон.

Лавров — это сон, слишком реалистичный до горящих губ, но сон.

А я у Лины.

В огромном доме, что застыл в причудливом переплетении современных многоэтажок и частного сектора с полуразвалившимися домами позапрошлого века.

Помпезные рублевочные дачи затесались тут же.

И я вчера оказалась у ворот одной из таких дач. За кованной изгородью слышался детский смех и звонкий лай собак.

Мал мала меньше в тройном количестве — Нико, Гриша и Миша — и собакены леонбергеры в двойном — Бад и Вюрт. И вся эта дружная компания затоптала бы меня, если бы не Этери Ревазовна.

Мама Лины вышла на террасу и одним тихим: «Мальчики» поменяла траекторию движения всех пяти мальчиков. Я выжила, но все равно попала в рай под названием хамам, а потом меня усадили за стол и накормили имеретинскими хачапури, какие бывают только в Кутаиси.

И спрашивать «девочку» о чем-либо Этери Ревазовна волнующейся Лине запретила шепотом, объявив, что девочка расскажет все сама, когда придет время.

Время, кажется, пришло сейчас.

— Иди в баню! — Лина огрызается, и ее всклоченная голова появляется в поле зрения.

Она свешивается с кровати и сердито сообщает:

— Нам вставать через два часа…

— Скажи, что я не влюбилась.

— Не влюбилась, у тебя просто поехала крыша. Не переживай, в нашей академии это часто бывает. Ты не первая и не последняя. Лукич хвастался, что мы в тройке лидеров по схождению с ума.

— Успокоила. Мы уже три года универ, а не академия.

— Шило на мыло не меняют, — Лина заразительно зевает и жалобно просит. — Давай спать, а?

— Я не могла влюбиться в него. Он вечно язвит, издевается и считает меня ребенком. Он сам себе на уме, и я абсолютно его не понимаю. И не хочу понимать! И… и даже если влюбленность… влюбленность — это не любовь! Явление проходящее, у всех бывает, просто надо переждать. Чего ты смотришь?!

— Спать хочу, — она невозмутимо поводит плечом и смотрит, пожалуй, с сочувствием, — но ты продолжай, вдохновенно глаголешь…

Упавшую со мной подушку я кидаю в нее, и Лина со смехом перекатывается, уклоняясь.

— Может ты встанешь с пола, а, Даха?

— Нет, — я огрызаюсь и, сев, отворачиваюсь к окну, за которым уже рассвет, — ты не понимаешь…

— Не-а, — она охотно подтверждает.

— Я… я с Лёней столько времени, он ведь меня вытащил тогда, и без него меня бы здесь не было… — я говорю глухо и, подтянув колени к груди, крепко обхватываю их руками.

Я не люблю вспоминать.

Особенно лето после десятого и одиннадцатый класс.

Школа с углубленным изучением иностранных языков. Я сама упросила меня в нее перевести, когда мы купили новую квартиру и красивое бежевое здание с серебристой табличкой «Гимназия № 37» оказалось буквально через дорогу.

Что шло ниже после номера меня интересовало мало, я не думала тогда куда буду поступать и особых склонностей к чему-либо тоже не имела.

Поэтому… языки?

Ладно.

Английский, как везде.

Немецкий. Его со мной учила еще мама, ибо она была из семьи обрусевших немцев и знать немецкий считалось хорошим тоном, пусть из всей семьи и остались только мы с ней.

И третьим, скача от радости, я выбрала имеющийся чешский.

После чешского «Гимназия № 37» меня устроила окончательно и полностью. И до конца десятого класса устраивала, пока все бурно и с блеском в глазах не начали почти ежедневно обсуждать, кто и куда планирует поступать.

Дашка, а ты куда думаешь?

Весело спрашивали у меня, а мне хотелось зажать уши руками и затопать ногами, как маленькому ребенку, потому что никуда.

Я не хотела никуда поступать.

Я не любила языки на столько, чтобы связать с ними свою жизнь. Вот только… помимо них я знала хорошо лишь химию, поскольку нашей химической Гаргоне было плевать, что учит она натуры тонкие и гуманитарные и что химия ее в жизнь никому не пригодится.

Пригодилась.

Мне.

Мама с па после лета скандалов запихнули меня к репетитору по биологии и в заявлении кроме языков, обществознания и стандартных русский-математика заставили писать еще биологию и химию.

На всякий случай.

Для этого же случая выбили мне целевое от больницы.

«Раз никуда не хочешь, — строго и сердито первый раз в жизни сказал па, — подашь документы и в медицинский. Хуже не будет. Там учат всему и случись что в жизни с таким образованием не пропадешь».

Справедливо.

И свою ненависть к медицине, которая отобрала у меня маму, а затем и па, и о которой я знала слишком много, чтобы хотеть в неё идти, я оставила при себе.

И, поставив в конце целевого договора — пятилетней кабалы — подпись, я послала всех к черту и ударилась во все тяжкие под названием клубы и сомнительные вечеринки.

Мне было тошно и от себя, и от всех своих счастливых одноклассников, что знали чего хотели. Я вот не знала и в будущем себя никем не видела.

Наверное, я бы оправдала страхи родителей и Димыча и закончила бы плохо, но в один из дней ноября в клубе Ника, куда похвастаться возможностью прийти я привела своих приятельниц, я увидела Лёньку.

Он сидел у барной стойки, в костюме.

Пиджак, галстук, брюки со стрелками, прическа волосок к волоску.

Дорогие часы.

Из общей толпы Леонид Аркадьевич выбивался сильно, поэтому на него мы и поспорили. Подойти и познакомиться.

Что может быть проще, после двух текил?

Честь знакомиться выпала мне, и мы познакомились, а потом разговорились и Фрейлиграта в оригинале по дороге до моего дома я оценила.

«Люби, пока любить ты можешь[1]…»

Позже Лёня уверял, что это был единственный поход в клуб, и он сам не знает, почему согласился в тот день составить компанию своим однокашникам, отмечавшим сдачу сложного зачета, и почему заговорил со мной.