Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Задохнувшись от негодования, он тотчас хотел ответить, но вскочивший со стула Морозов опередил его.

— А я поддерживаю Кравчинского! — запальчиво вык­рикнул он. — Ты, Соня, не права. Все эти факты, покуше­ния. В серой, тусклой жизни России производят громадное впечатление, особенно на молодежь. Мы нащупываем но­вый путь революционной борьбы. По примеру Шарлотты Кордэ и Вильгельма Телля.

— Вы хотите самовольно поменять местами две стороны нашей программы? — насупился Плеханов. — Когда мы со­брались в организацию, то решили, что центр тяжести пола­гается в деревне, в подготовлении народного восстания. А удар в Петербурге, по правительству — уже потом. В зави­симости от состояния крестьянских масс.

— О чем ты, Георг? — Михайлов навалился на застонав­ший стол дородным телом. — Все мы побывали в деревне. Кроме Тигрыча — он в крепости сидел. И что же? Я даже не о том, что нас заарестовывали. Просто. Просто народник, ставший сельским учителем, волостным писарем или сук­новалом — он этим сукновалом скоро и вправду делается. Быт его заедает. Он втягивается в крестьянскую жизнь. И уж какая там пропаганда!

— Верно! — поддержал Дворника Кравчинский. — Вот мы звали: в народ! в народ! А теперь надо звать: к делу! к делу!

— По-вашему, к делу — значит, убивать, мстить, лить кровь? — вскинулся Аптекман.

— А если б и так! — «Мавр» развернулся к Осипу своей красивой головой. — Мы ведь вели мирную пропаганду со­циалистических идей. И за это нас — по тюрьмам и остро­гам. Что ж, мы вполне революционизировались, извольте. Скажи, Тигрыч!

Тихомиров кивнул, и серые глаза его, как всегда от разду­мий, пустились в привычную беготню.

— Лично я — да, — сжал плотно губы. — Крепость и дом- зак — отменные места для революционизирования, — и ки­нул снисходительный взгляд на Соню и Попова: эх, вы, мол, мои карасики, хоть и гоняла вас полиция, да не сидели вы четыре с лишним года под замком; а посидели бы, смотришь, и иначе бы заговорили.

— Ужасно, ужасно. — вздохнул с неожиданно вырвав­шимся всхлипом Плеханов. — Я еще понимаю — аграрный террор. Когда наказываются те, кто притесняет крестьяни­на. Но в городе. Радикальные акции вызовут кровавые реп­рессалии со стороны правительства. Нас сметут.

— Жандармы заарестуют всех, кто еще остался в деревне! — почти крикнула, затянувшись «Вдовой Жоз», Перовская.

— Ужасно? — откинул назад тяжелые волосы Кравчинс­кий. — Впрочем, да: террор — ужасная вещь. Но есть только одна вещь хуже террора. Это — безропотно сносить насилие!

— Верно. Мне кажется. — заговорил, трудно подбирая сло­ва, Михайлов. — Мы еще до конца не осознали. То, что совер­шил Сергей. То, что совершили в Киеве, в Одессе наши това­рищи. В конце концов, террор освобождает от гнета оскотини­вающего страха. Это — единственное средство нравственного перерождения холопа в человека-гражданина! Понимаете?

— Хороша диатриба, Дворник! — скривился Плеханов. — Да ведаешь ли ты.

Слова Георга утонули в многоголосном гвалте. Кравчинс­кий, рассекая плечом едкое марево табачного дыма, двинул­ся прочь из комнаты. Проводить друга до квартиры вызва­лись Морозов и Тигрыч.

Ехали на конке, потом весело сбегали к Неве; в старой лод­ке качались на толчее беспорядочных зеленых волн, и Тихо­миров привычно греб к другому берегу ровными рыбацкими гребками (эх, плавали когда-то на вертких каюках с заброд- чиками, тянули сеть-вентерь, набитую тяжелыми севрюга­ми!). Морозов задумчиво всматривался в кипение речных струй, а белозубый «мавр» зорким взором прощупывал уда­ляющийся причал — совершенно безлюдный, и это означа­ло, что за ними нет никакой слежки.

Хохотал, запрокинув голову: моя, дескать, придумка — всякий раз выбирать квартиры так, чтоб через реку переправ­ляться. Однажды сомнения одолели: то ли идет по пятам фи­лер, то ли нет — вдруг почудилось: расстроенные нервы, на­пряжение последних дней. Да помогла Нева-Невушка! Ока­залось, шел за ним секретный агент-доводчик, плотно шел, но и ловко, скрытно. А как поплыл Кравчинский, так все и обнаружилось. Больше-то лодок не было. Вот и заметался, забегал «гороховое пальто» по бережку, выдавая себя. Еще бы: ведь на глазах уходит социалист, и что поделаешь? Не саженками же в казенном платье за ним пускаться? По сту­деной апрельской воде.

А социалист-каналья вдобавок рожу состроил: накося выкуси, дяденька!

Дальше плыли, хвалили Дворника за находчивость. Это он вспомнил про мифически-грозный исполком Валериана Осинского и очень хитро придумал: в кровавых делах терро- ризации действовать от имени комитета. Тем самым убивали двух зайцев: кружок землевольцев оставался как бы ни при чем и, кроме того, решение о покушении на очередного сат­рапа можно было принимать почти единолично. А для ис­полнения — привлекать самых отчаянных членов организа­ции, используя их порыв втайне от других товарищей, осо­бенно от дотошных «деревенщиков», упрямо не желающих бороться с правительством револьверами и кинжалом.

Не раз потом Тихомиров отмечал про себя: умеет с виду простодушный Михайлов жар загрести чужими руками; ко­нечно, не для себя лично загрести—для революционного дела. Но то, что Дворник ловко втягивал в работу сторонних для «Земли и Воли» людей — и сорви-голов, и рассудительных — тут уж у него не отнимешь. Правда, он и к чужим относился с особым попечением. Особенно, если от них была польза ос­новному кружку. Взять хотя бы Коленьку Капелькина, кото­рый водворен агентом в III Отделение. Или недоучившийся студент-медик Леон Мирский: чуть ли не плакал, бедняга, когда узнал про смерть Мезенцева — не он, видите ли, убил! И уж теперь-то своего не упустит — лично прикончит нового шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна.

В вечерний час, когда фешенебельное общество собирает­ся на Морской, Тихомиров, очутившийся тут случайно, вдруг увидел Мирского. Да и как не увидеть: над праздной толпой, над богатыми открытыми колясками возвышалась нервная английская кобыла, на которой в наряде изысканного денди ехал нигилист Леон Мирский, и такой стройный и краси­вый, что все дамы, светские и полусветские, заглядывались на него в свои лорнеты. Левушка раскрыл рот от удивления, но догнавший его Дворник конспиративно ткнул товарища в бок: иди, иди, не оборачивайся.

Затем появился молодой самарский учитель Соловьев — с линялым пледом на сутуловатых плечах и странным мрамор­ным блеском бесцветных глаз. Этот сразу потребовал револь­вер.

Впрочем, учитель был не одинок. Время от времени к Двор­нику приводили странных молодых людей, как правило, уг­рюмых и нервных. Приводящие сами говорили за них: «Вот он желает сложить голову. Ничего делать не хочет, а только умереть. И непременно на каком-нибудь террористическом деле. Не найдется ли ему помещения?» Так появился и Коля Капелькин, но его определили в «шпионы», в логово III От­деления.

— Нет, ты только вообрази, Тихомиров! — ерошил свои жидкие волосы Соловьев. — Ведь это был простой ганновер­ский аптекарь. Фридрих Сертюрнер. И он. Ему удалось. Да-да, удалось — разложить опиум и выделить белый крис­таллический порошок. Волшебный порошок — морфий!

Тигрыч пришел к Александру Соловьеву по поручению Дворника. Узнать, где живет, чем дышит. Впрочем, и без того было ясно: провинциальный учитель дышит цареубийством. Но тут он забегает вперед, общество не готово. Ибо даже сам Герцен перед кончиной высказывался о невозможности ан­тимонархической революции в России, о невозможности бун­та русского человека против Государя. Почему-то Тихоми­ров вспомнил решительных декабристов. Ведь и предводи­тель их, Пестель, говорил, что после кровавого дела он при­мет схиму в Киево-Печерской Лавре: грехи замаливать? И когда задумывали в случае успеха истребить весь Царству­ющий Дом, — как волновались, как спорили: «Но это про­тивно Богу и религии.»

— А жил такой вот замечательный человек, Левушка! И звали его, представь себе, Шарлем да еще Габриэлем да к тому же Правазом. — хихикал учитель. — Слыхал?

— Что-то с медициной. — попытался вспомнить Тихоми­ров.

— Стыдись! Ты ж учился на экс. На эскулапа! — Соловь­ев перевел на него слегка расползающиеся глаза. — Праваз изобрел шприц для инъекций. Гений! Это усилило. Сразу в кровь.

Какая-то тяжелая мраморная пустота ворочалась в рас­ширенных зрачках Александра. Тихомирову стало не по себе.

— Кровь. В кровь. — бормотал Соловьев. — Великий Пассананте, который хотел убить короля. Он любил повто­рять изречение Робеспьера: «Идеи воспламеняются от кро­ви». И я должен. Должен пустить кровь самодержавного деспота. Дабы воспламенить идею социальной революции. Разумеется, это самоубийство, Тихомиров! Но меня узнают! Мое имя будут повторять.

«Боже, да он морфинист!» Лев еще раз оглядел бедную ком­натенку учителя.

«О покушении несчастного Пассананте, помнится, писал Ламброзо, посвятивший свою жизнь раскрытию психофи­зических тайн личности. И повод к совершению преступле­ния — нищета в соединении с громадным, ненормально раз­витым тщеславием. Помощник повара Пассананте негли­жировал своею обязанностью мыть кастрюли, учитель Со­ловьев не хочет учить детей. Для них важно совершить нечто необыкновенное, пусть даже страшное. Опять Зборомирс- кий? Съесть мышь? Причем съесть ее с хрустом на глазах у потрясенной публики. Нет, не совсем то.»