Девушки, согласные на все - Маша Царева

– А почему я твоего клипа не видел ни разу? – спросил он, расстегивая перламутровые пуговки.

– Так его и не было в эфире, – неохотно объяснила она. – Гога сказал, что мне еще рано, что он сам решит, когда я буду готова проснуться знаменитой.

– Жестоко, – ухмыльнулся Филипп.

– Не стоит об этом, – взмолилась Марьяна, – у нас осталось всего сорок минут.

У них всегда было всего сорок минут – может быть, поэтому они не успевали надоесть друг другу? Сорок минут – одежда разбросана по полу, волосы запутались, тела сплелись – всего сорок минут! А потом – лихорадочное одевание, быстрый кофе, бег по лестнице вниз – при этом Марьяна надвигала на глаза бейсболку, а Филипп напяливал капюшон, чтобы не бросаться в глаза соседям. Затем, в машине, он делал вид, что полностью сосредоточен на дороге, а она – что вдумчиво изучает заоконный пейзаж. На самом деле они молчали об одном и том же.

И опять он парковался поодаль. Быстрый поцелуй в авто, и вот она уже выходит, хлопнув дверцей. Марьяна настаивала, чтобы он не провожал ее обратно к служебному входу в салон. По идее, он должен был высадить ее и тут же умчаться прочь, но Филипп не мог отказать себе в удовольствии посмотреть на то, как она переходит через дорогу, спешит, оглядывается по сторонам, нервничает. Она была такой взнервленной, что даже воздух вокруг нее, казалось, был наэлектризованным – и он находил это возбуждающим.

«Почему мне нравятся такие, как она, стервы? Неуравновешенные, пылкие, порывистые, – думал Филипп, тоскливо глядя ей вслед. – Идет, не обернется даже. Почему я не могу влюбиться в обычную женщину – спокойную, домашнюю? Почему мне с такими скучно становится через десять минут? Неужели никогда у меня не будет нормальной семьи?»

Девятнадцатого марта он всерьез собирался намекнуть Еве, что «час X» настал. Жаль ее, конечно, – ведь ей некуда идти. Но, в конце концов, он не нянька и не благотворительная организация. Кажется, она что-то говорила о том, что собирается вернуться домой, в маленький провинциальный городишко, – вот пусть и возвращается, раз у нее не хватило ума устроиться в Москве.

Так бы он и поступил, если бы утром девятнадцатого числа не произошло событие, разом изменившее его отношение к загостившейся девчонке. Когда-то, еще в самый первый день ее пребывания в квартире, он ее сфотографировал. Сфотографировал без всякого умысла – ее лицо не казалось ему интересным и перспективным, просто надо было «добить» пленку.

И вот теперь он рассматривал свежеотпечатанные снимки Евы, и от волнения у него перехватывало дыхание. Конечно, ему, как фотографу с многолетним стажем, было прекрасно известно, что камера «любит» одних людей и «терпеть не может» других. Бывает, что записная красавица получается на пленке невыразительной мышкой, а абсолютно никакая девушка, наоборот, смотрится на фотографии роковой красоткой. Большинство профессиональных фотомоделей – тех, над чьими журнальными изображениями томятся от вожделения мужчины и ревниво вздыхают женщины, – в обычной жизни, без макияжа и каблуков, ничем не выделяются из толпы.

Азию, например, камера явно недолюбливала. А Ева…

Конечно, уродиной ее никто бы не назвал – но в ней не было ничего, ровным счетом ничего особенного. Ее лицо казалось Филиппу широким и бледным, как полная луна, под глазами темнели тени, а губы были немодно тонкими. Но фотообъектив, похоже, влюбился в эту девушку! На снимках она была феноменальной. А ведь когда Филипп снимал ее, на ее лице не было ни грамма косметики. Да что там косметика – он ведь застал ее едва проснувшейся, она умыться даже не успела.

Филипп понял, что должен Еву как-то использовать. Не может он ее теперь просто так отпустить.

Моделью ей не стать – вряд ли ее возьмут хоть в какой-нибудь журнал. Она сто очков вперед даст любой вешалке, но не в этом дело. Такой типаж не в моде – не обладает она ни гренадерским ростом, ни шикарной селедочной худобой, ни правильностью черт. А значит… Значит, она должна сняться в его порнофильме. И это будет лучший фильм из тех, что ему когда-либо приходилось снимать. Этот фильм сделает его знаменитым.

Филипп работал в порнобизнесе почти десять лет. И его маленькие киноэтюды приносили денег куда больше, чем журнальные съемки, и это несмотря на то, что в последние годы он наконец обрел желанный статус светского фотографа номер один. Он был востребованным, он работал со знаменитостями.

И он мечтал о том, что когда-нибудь настанет день, когда он сможет навсегда завязать с порнушкой. Собственно, единственным положительным моментом в его тайной работе были, пожалуй, гонорары. Но он прекратит этим заниматься и тогда освободится навсегда.

У него не останется больше повода вспоминать о ней – об Азии.

Но Филипп был честолюбив – в этом плане с ним едва ли смог бы сравниться даже амбициозный Марат Логунов. Он понимал, конечно, что зарисовки, которые он производит для удовлетворения потребностей похотливых извращенцев, вряд ли можно считать искусством. Потому что его заказчикам все равно, правильно ли поставлен свет и красивая ли звучит за кадром музыка. Им наплевать на режиссерские находки, на движение камеры, на гармоничный монтаж. Была бы сексапильная девка да неутомимый актер – и всего этого побольше и желательно крупным планом.

Филипп мог бы стараться вдвое меньше – конечный результат был бы тем же. Но он полагал, что халтура унижает художника. И каждый раз, в каждом фильме, старался открыть что-то новое, какой-то интересный ход, какой-то неожиданный поворот. Ему было сложно, потому что он работал с непрофессиональными актерами – от них мало чего можно было добиться. Правда, Эмма в последнем фильме выглядела крайне убедительно – клиент был просто потрясен. Но вряд ли он когда-нибудь узнает об истинных причинах такой замечательной игры; Филипп предпочел наврать, что Эмма – студентка провинциального театрального вуза, самородок, талантливая актриса. Все-таки изнасилование – уголовное преступление, и под статью в случае чего первым делом попал бы сам режиссер.

Каждый раз Филипп по нескольку часов подготавливал съемочную площадку, хотя теоретически мог бы обойтись парой минут. Он вдумчиво расставлял осветительные приборы – основной свет, контурный, а сбоку непременно фонарик с розовым фильтром, чтобы лица актеров смотрелись моложе и мягче. Он знал, что старается преимущественно для себя, что клиенты едва ли когда-нибудь смогут оценить его так называемый творческий подход к столь сомнительному жанру. И все же ничего поделать с собою не мог.

А еще была у Филиппа странная мечта. Снять стильный порнофильм, который прогремит по всему миру, кино, одновременно откровенное до предела и совсем не пошлое, – картину, которая стала бы куда более знаменитой, чем потрясшая в семидесятые годы ханжескую Европу «Глубокая глотка» Джеральда Дамиана. У этого фильма – Филипп точно знал – не должно быть сюжетного сценария, это был бы набор безумно красивых стильных кадров, картинок, от которых невозможно отвести глаз.

Филипп почти видел этот будущий свой фильм – он даже иногда ему снился. Филипп уже давно мог бы приступить к осуществлению дерзкой затеи – но что-то его останавливало, слишком смутным было навязчивое видение. Он неоднократно пытался домыслить конкретные детали, но ничего не получалось, и Филипп злился, то была ярость художника, поссорившегося с Музой, возможно, навсегда.

Этот фильм непременно должен был быть черно-белым. Белое тело расслабленной утомленной женщины, смуглый худой мужчина с горящими черными глазами. Филипп словно не фантазировал, а вспоминал что-то, и никак не мог вспомнить до конца – как бы ни старался. Пыльная комната – высокие потолки, приглушенный свет, старомодный круглый стол, прикрытый кружевной белоснежной скатертью – скатерти такие в довоенные годы считались атрибутом модного интерьера и сохранились в доме у каждой третьей сегодняшней пенсионерки. Тахта с плюшевой обивкой, приспущенные шторы; солнечный лучик, в котором весело танцуют пылинки, замер на линялых бумажных обоях в цветочек. Наверное, в этой комнате живет женщина – на трюмо с раскладным зеркалом толпятся флаконы всех размеров и мастей, а на спинке стула висит жемчужная нить.

На полу разбросана одежда, мужская и женская. Мужские ботинки – лакированные, остроносые, блестящие; невесомые чулки с широкими кружевными резинками – один чулок сморщился, точно сдувшийся шарик после детской вечеринки, а второй словно сохранил еще форму ноги, которую всего несколько мгновений назад ему довелось обнимать; платье – черное, простое, с белым скромным воротником; накрахмаленная рубашка в тонкую полоску.

Филипп мог бы часами рассказывать об интерьере этой придуманной им же комнаты – он мог описать даже пятнышки на обоях, даже форму люстры, даже картину на стене…