Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки - Всеволод Багно

После всего сказанного, думаю, никого не удивит, что за все время моего пребывания в племени мне не удалось поговорить по душам ни с одним Иеху. Слова «Отче наш» ставили их в тупик, ибо у них нет понятия отцовства. Они не могут постичь, каким образом акт, свершенный девять месяцев назад, может иметь отношение к рождению ребенка, и не приемлют такую причинность за давностью и неправдоподобием. Надо сказать, что женщины все, без исключения, торгуют своим телом, но не все становятся матерями.

Язык их очень труден. Он не похож ни на один из тех, какие я знаю. Мне нечего сообщить о членах предложения, ибо не существует самих предложений. Каждое односложное слово выражает общую идею, уточняемую контекстом или гримасами. Слово «nrz», например, выражает такое понятие, как разбросанность или пятнистость, и может обозначать «звездное небо», «леопарда», «стаю птиц», «оспины на лице», «брызги», а также «рассыпать что-либо» или «броситься врассыпную после поражения». А слово «hrl», к примеру, дает понять, что речь идет о чем-то объединенном или плотном, и может означать «племя», «ствол дерева», «камень», «кучу камней», «собирание камней», «совет четырех жрецов», «соитие» и «джунгли». Произнесенное на другой лад или с иными ужимками, каждое слово может приобретать противоположное значение. Не будем слишком удивляться: в нашем языке глагол «to cleave» тоже означает и «раскалывать», и «оставаться верным». Короче говоря, в их языке нет ни предложений, ни даже коротких фраз.

Способность к абстрактному мышлению, о чем свидетельствует подобный тип речи, убеждает меня, что Иеху, несмотря на свое варварство,— народ не просто примитивный, а выродившийся. Это предположение подтверждается наскальными надписями, обнаруженными мною в центре плоскогорья, похожими на рунические письмена наших предков и непонятными для Иеху: словно бы письменный язык ими абсолютно забыт и в употреблении остался лишь устный.

Развлечениями племени служат бои специально выученных котов, а также смертные казни. Любой может быть обвинен в покушении на честь королевы или в съедении пищи у всех на виду. Ни свидетели, ни обвиняемые не выслушиваются; король выносит обвинительный приговор. Смертник подвергается страшным пыткам, о которых я предпочитаю умалчивать, а затем его убивают. Королева пользуется правом бросить первый камень и самый последний, который часто бывает не нужен. Толпа восхваляет ее ловкость и все ее прелести, складывая в диком восторге розы и куски падали у ее ног. Королева молча сияет улыбкой.

Другой примечательностью племени являются поэты. Бывает, кто-нибудь выстроит ряд из шести-семи слов, обычно загадочных. Не будучи в силах сдержать себя, он начинает выкрикивать их, встав в центре круга, который образуют рассевшиеся на земле жрецы и все прочие. Если поэма никого не взволнует, ничего не произойдет, но если слова поэта заденут за живое, все в полной тишине отходят от него, охваченные священным ужасом (under a holydread). Они чувствуют, что на него снизошла благодать, и уже никто более не заговорит с ним, не взглянет на него, даже его собственная мать. Отныне он не человек, а бог, и каждый может прикончить его. Поэт, если ему удается, ищет спасения в краю зыбучих песков на севере.

Выше я говорил, как очутился на землях Иеху. Читатели знают, что меня окружили, я выстрелил в воздух, и ружейный выстрел был принят за грохот волшебного грома. Дабы не развеивать их заблуждение, я всегда ходил безоружным. В одно весеннее утро, почти на рассвете, нас вдруг атаковали люди-обезьяны. Я бегом спустился вниз с плоскогорья и убил двух этих животных, остальные в страхе бежали. Пули, вы знаете, невидимы. Впервые в жизни я слышал, как меня прославляют. Кажется, именно тогда меня приняла королева. Но память Иеху недолга, и тем же вечером я ушел. Мои блуждания по сельве малопримечательны. В конце концов я наткнулся на поселение черных людей, умевших пахать, молиться и сеять, и объяснился с ними по-португальски. Миссионер из романских стран, отец Фернандес, приютил меня в своей хижине и заботился обо мне, пока я снова не смог отправиться в тяжкий путь. Сначала у меня тошнота подступала к горлу, когда я видел, как он, не таясь, разевал свой рот и запихивал куски за щеку. Я рукой прикрывал лицо или отводил глаза в сторону, но через несколько дней привык. С удовольствием вспоминаю о наших теологических спорах. Мне, правда, не удалось вернуть его в истинную веру Христа.

Сейчас я пишу это в Глазго. Я рассказал о своем пребывании среди Иеху, но не смог передать главного — ужаса от пережитого: я не в силах отделаться от него, он тревожит мой сон. А на улице мне так и кажется, будто они толпятся вокруг меня. Я хорошо понимаю, что Иеху — дикий народ, возможно, самый дикий на свете, и все-таки несправедливо умалчивать о некоторых фактах, говорящих в их оправдание. У них есть государственное устройство, им достался счастливый удел иметь короля, они пользуются языком, где обобщаются близкие понятия; верят, подобно иудеям и грекам, в божественное начало поэзии и смутно ощущают, что душа переживает бренное тело. Они верят в справедливость казней и наград. В общем, они представляют собой цивилизацию, как представляем ее и мы, несмотря на многие наши заблуждения. Я не раскаиваюсь, что воевал вместе с ними против людей-обезьян. Наш долг — спасти их. Надеюсь, что Правительство Ее Величества не оставит без внимания нижайшую просьбу, завершающую это сообщение».

АЛЕХО КАРПЕНТЬЕР

(Куба)

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ИСТОКАМ

1

— Тебе чего надо, старик?..

Много раз доносился этот вопрос с лесов. Но старик не отвечал. Он бродил с места на место, что-то выискивая, и вел сам с собой нескончаемый нечленораздельный разговор. Кровлю уже сняли, и черепица лежала терракотовой мозаикой на мертвых клумбах. Вверху рабочие кирками выламывали камни из кладки, по деревянным желобам с грохотом скатывались куски известки и щебень. Сквозь выбитые в стенах щербины открывались глазу лишенные покрова тайны овальные или квадратные плафоны, карнизы, гирлянды, дентикулы, астрагалы; отклеившиеся обои свисали со стен, словно сброшенная змеей старая кожа. В саду, возвышаясь над стертой лепниной фонтана, взирала на разрушение Церера [129] с отбитым носом, в запыленном пеплуме [130] и венке из черных от набившейся грязи колосьев. Настигнутые в непривычный час солнцем, серые рыбы в водоеме разевали рты, выскакивая из теплой, заросшей ряской воды, и таращили круглые глаза на черневшие на фоне ясного неба четкие силуэты рабочих, которые упорно сокрушали вековое величие дома. Старик уселся у подножия статуи, опершись подбородком на палку. Он смотрел, как ходят вверх и вниз бадьи, в которых спускали обломки поценнее. Издалека доносился приглушенный уличный шум, а вверху, под мерные удары железа о камень, скрежетали блоки, напоминая протяжный клекот какой-то отвратительной наглой птицы.

Люди ушли, карнизы и антаблементы опустели. Лишь приставные лестницы как бы ожидали назначенного на завтра нового приступа. Воздух посвежел, очистившись от запаха пота, ругани, скрипа тросов, скрежета несмазанных осей, шлепков руки по мокрому телу. Для обезглавленного дома сумерки наступили раньше обычного. Тень окутала его в тот час, когда обрушенная верхняя балюстрада, бывало, еще дарила фасадам последние отблески солнечных лучей. Церера скорбно сжимала губы. Первый раз комнаты будут спать без жалюзи, с окнами, распахнутыми на зрелище разрушения.

Вопреки своему стремлению ввысь, капители колонн валялись на траве. Листьям акантов неожиданно открылась их растительная сущность. Вьюнки потянулись усиками к ионическим волютам, привлеченные семейным сходством. Когда спустилась ночь, дом будто теснее прижался к земле. Пустая дверная рама еще держалась в высоте, и плотная черная тень висела на ее искалеченных петлях.

2

И тогда неподвижно сидевший старый негр таинственно поднял свой посох и взмахнул им над кладбищем каменных плит.

Черные и белые квадраты мрамора взлетели вверх и легли на взломанные полы. Камни в точном броске устремились к пробоинам в стенах. Обитые гвоздями ореховые двери плотно вошли в свои рамы, а болты шарниров снова ввинтились в прежние отверстия. На мертвых клумбах обломки черепицы, поднятые ожившими цветами, соединились, шумным вихрем взмыли вверх и посыпались дождем на стропила. Дом вырос, вернувшись к былым своим размерам, снова нетронутый и пышно одетый. Церера посветлела. Прибавилось рыб в водоеме. И лепет струй призвал к жизни забытые всеми бегонии.

Старик повернул ключ в замочной скважине парадной двери и начал растворять окна. Его каблуки гулко стучали в пустоте. Когда он зажег большие свечи, по лаку фамильных портретов побежали желтоватые блики и на всех галереях люди, одетые в черное, зашептались под звон ложечек в чашках с шоколадом.