Без игры - Федор Кнорре

— Есть у нас сведения, — задумчиво покусывая кончик ручки, как бы вдруг припоминая, загадочно прищурился Наборный. — Постойте-ка... Так... Можно доложить, что израсходовали горючее... Вот слушайте!

Стоя в ослепительном свете съемочной площадки, Осоцкая внезапно оборачивалась, лицо ее вспыхивало от неожиданной радости, и она в шестой раз восклицала:

— Ах, это ты вернулся?

До этого пробовали разные варианты: «Ах, это ты ВЕРНУЛСЯ?», «Ах! Это ТЫ вернулся!» и наконец: «Ах, это ты!.. Вернулся?» — все с разными ударениями.

— Вот так и фиксируем! Отлично! — потирая руки, объявил Эраст Орестович. — Снимаем?

Угрюмо и зловеще молчаливый оператор равнодушно спросил:

— А это что? Оно так и будет торчать у меня в левом углу кадра?

«Оно» оказалось кривоногим мужичонкой с дурно наклеенной бородой и с неимоверной по его росту алебардой. Он был очень рад, когда его согнали с фанерного ящика, который он себе сам притащил удобства ради. Сидел-то он так далеко, что думал, его никто не заметит.

— На его место дайте лошадь... Вот эту. Белую. А этот пусть ее держит под уздцы, а смотрит вон туда.

Оператор установил лошадь на нужном месте, отошел к аппарату, посмотрел, сказал: «Ну, черт с ним» — и обратился к Осоцкой. С ней он разговаривал по-человечески. Он любил ее лицо, и ему нравилось ее снимать.

— Марина, — сказал он, — сейчас будем снимать. Когда вы обернетесь, надо, чтоб вы взглянули прямо в «бэбик», — знаю, что не очень приятно, он слепит. Зато глаза у вас засияют, как будто вы солнце увидели. А не какого-то болвана в кафтане.

Осоцкая сосредоточенно, не отвлекаясь ни на мгновение от того, что надо было думать, показывать и чувствовать, работала на площадке. Но в те минуты, когда гас свет, начинали переставлять аппаратуру и гример, озабоченно приглядываясь, чуть-чуть подправлял ей грим, она сразу же погружалась в мучительную тревогу. Было так, как будто во время работы она крепко держала за ручку дверь, а освободившись, эту ручку отпускала, и к ней тотчас врывались растрепанные, нерешенные, безысходно-зловещие мысли, догадки, страхи, предчувствия.

Ночью у нее был сон: маленький самолетик (она его много раз видела), вот именно этот самолетик вдруг начинал разваливаться в воздухе, высоко над землей. Она в отчаянии делала невозможное, приказывала крылу не отваливаться, и оно оставалось на месте, но в это время весь самолет начинал разламываться пополам, она всей волей старалась его удержать и не могла. Потом она видела обломки. Они не были похожи на самолет, и ей казалось, что каким-то образом можно еще все исправить. Она как бы и знала, что он разбился, но до тех пор, пока она не соглашалась это признать, не все еще было потеряно.

Викентий в полном княжеском одеянии подошел к ней:

— Слушай, Марина, ты знаешь что? Он, оказывается, в общем, жив. Честное слово! Дуська сказала, ну, курносенькая такая, конопатая! Она всё про всё знает. Жив... Наборный чего-то шурует, она еще не разобрала что... А его не то убить хотели, но побили, не то побили, а теперь хотят убить. Чепуха, наверно. Но факт, что он взлетел и ляпнулся на том берегу, еще удачно как-то. Так что не волнуйся.

Он улыбнулся своей сконфуженной улыбкой, какая у него появлялась, когда ничего из себя не изображал и не был выпивши. Ни облегчения, ни радости она не ощутила. Она и не думала ни минуты, что он может быть как-то «не жив». Но гнетущее чувство опаздывания, непоправимо истекающего срока, томления, что еще не поздно, но вот-вот будет поздно что-то спасти, исправить, все это осталось при ней. Какой-то метроном, похожий на беззвучный набат, все время стучал у нее внутри, беспрерывными, тугими толчками.

Она дотерпела последний дубль с его слепящим сиянием направленного ей прямо в глаза луча «бэби» и мученически томно вздохнула:

— Эраст Орестович, я сейчас начну текст путать. Отпустите меня, а? Устала, ей-богу, портить начну.

— Что такое? — удивился Эраст. — Головка разболелась?

— Не знаю, наверное.

— А мои крупные планы когда же? — пришел ей на помощь Викентий. — У меня ничего не болит.

Оператор понимающе, дружелюбно посмотрел на Марину, иронически — на Викентия и тоже подыграл, просто чтоб ей сделать приятное:

— Давайте его!

— Спасибо... Спасибо... — горячо, рассеянно поблагодарила Марина всех троих.

Она быстро переоделась, еле заставила себя кое-как причесаться, завязать легкий шарфик, полагавшийся к платью, и, натягивая на левую руку перчатку, выбежала на улицу.

Машины на месте не было, обычно она стояла во дворе дома, где жил шофер Петя.

Она села во дворе на низкую лавочку под березой и стала томиться, ждать. Она ни о чем не думала, ничего не старалась себе представить. Каждые две-три минуты вставала, шла к воротам, оглядывала направо-налево улицу, машины не было видно, она шла обратно, опять на шершавую лавочку под березой. Ей начало казаться, что она тут живет очень давно, на этой лавочке, в этом дворе, и уже насильно запомнился рисунок висевшей прямо у нее перед глазами плакучей веточки, которую она каждый раз задевала головой, когда садилась.

Длилось томление и пустота бездейственного ожидания. Вдруг, как шум ангельских крыл, отдаленный, горячий, знакомый рокот приближающегося мотора; она вскочила и бросилась на улицу, навстречу подъехавшей машине.

— Петя! — торопливо позвала она, умоляюще складывая руки. — Петенька, мне нужна машина.

— Мариночка, вы знаете, я для вас — всегда. Но сегодня — никак.

— Петя, вы человек или зверь? — она мягко и безотрывно смотрела ему в глаза.

— Сегодня — зверь. Он меня убьет.

— Петя, мне до смерти надо. Очень. Обязательно надо. Понимаете?

— О господи, — Петя изо всех сил старался на нее не смотреть. — Директор велел никуда не отлучаться.

— Засорился карбюратор. Бензонасос? Покрышка?

— Это все на десять минут времени. И он это понимает.

— Полетел стартер. Он этого не понимает.

— Понимает. Разве что задний мост? — морщась от неловкости, нехотя прикинул Петя. — Но в таком отчаянном случае, раз нет машины, мне самому придется укрыться в глухих трущобах.

— Петенька, укройтесь! — Она торопливо вытащила из кармана три бумажки.

— Мариночка, неужели я ради этого?

— Петя, как будто я не знаю! Но в трущобах-то без копейки ведь тоже не высидеть.

— Это тоже верно, — сказал Петя, вздохнул и взял две бумажки, брезгливо отклонив третью. — Садитесь. Я вас подвезу до моей трущобы. Это на самом краю домик, вы к нему обратно мне машину и подгоните, ладно? Бензину километров на 120 будет, не больше. Еще в багажнике канистра.

Наконец она осталась одна в машине. Вылетела на шоссе и вздохнула с некоторым облегчением. На ходу легче стало дышать. Только немного спустя она обратила внимание, что машину очень уж стало трясти. Посмотрела на спидометр: 95 километров. По такой дороге это хуже, чем 150 по асфальту. Тогда она опомнилась и немножко сбросила газ, потом поехала еще тише, боясь пропустить поворот на просеку. Не пропустила. Свернула точно где надо и совсем тихонько покатила по старой просеке с мягкой заброшенной дорогой, поросшей частой щеточкой мелкой травки, сохранившей следы когда-то давным-давно проезжавших телег. Машина шла, с шелестом цепляясь за далеко протянувшиеся тонкие веточки. Дорога в некоторых местах раздваивалась, обтекая холмики с нетронутыми древними соснами, окруженными ягодными кустиками, мохом, кустами шиповника...

За вторым островком надо было остановиться. Она нашла даже помятый двумя покрышками след в траве под деревьями, куда она вгоняла машину, когда они приезжали сюда прошлый раз.

Еле уловимая при входе тропинка, когда к ней немножко привыкнешь, обретала определенность. Почувствовав, что уже не собьется, она почему-то пошла медленнее. Набат в ушах как будто утих. Все уже решено, волноваться, спешить уже стало бесполезно: все будет, как будет. Вот уже поредели сосны, начался спуск в низину, в сплошные заросли папоротника. Тут нельзя было разглядеть тропинки, но она шла, чувствуя точно на ощупь, как тропинка ведет ее сама. Шла и шла, пока наконец не увидела на том берегу папоротникового озера красный лоскуток, выгоревшую до бледно-розового цвета полоску кумача. Значит, все правильно. Она сейчас же свернула прямо к этому тусклому маленькому маячку, указывавшему совсем невидимый проход в колючем черном ельнике.

Дом стоял безлюдный, пустой. Просто удивительно, до чего это ясно видно: живут в доме или он безлюден, заброшен. Она поднялась на крыльцо и постучала в дверь, уже твердо зная, что в доме никого нет. Постояла минуту. Потом спустилась медленно обратно во двор и присела на ступеньку крыльца, ничего не решив, совсем не зная, что делать дальше, с одним смутным ощущением, что больше идти ей некуда.

Прошлась по двору, вернулась назад и наткнулась на пустую глиняную миску. Машинально подобрала ее с земли и отнесла к колодцу. Достала воды, наполнила миску и, держа ее обеими руками, понесла обратно к крыльцу, чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд и боясь оглянуться, чтоб не расплескать воду. Только опустив миску на ее прежнее место, где от нее осталась круглая ямка, оглянулась, Бархан стоял и с глубоким интересом, настороженно следил за каждым движением ее рук.