Одесситки - Ольга Приходченко

Война закончилась лишь через четыре долгих года, а он так и не вернулся. Она писала, разыскивала его, все напрасно. Только через два года Женька призналась ей, что Лисовский жив и был в Одессе, а с нее, Женьки, взял слово ничего Надежде не говорить, пусть лучше думает, что погиб на фронте.

Дверь в палату открылась, и возмущенная нянька заорала:

— Павловская, ты что здесь прописалась навечно? А ну на выход, тебя уже там заждались. Смотри, даже солнце вышло.

И действительно, палата вся засияла от солнечных лучей, пробившихся сквозь запыленное окно. «Иди, иди, у тебя же сегодня день рождения, — нянька протянула ей кусочек мыла, — бери от меня».

Женщины в палате заулыбались, а Надежда вспомнила, как в день ее ангела отчим всегда ее поздравлял. «Доченька, — в голосе его чувствовался пафос, — ты ровесница прекрасного двадцатого века. Тебе суждено увидеть удивительные свершения и чудеса, человечество достигнет их во всех областях — в науке, искусстве, технике, но особенно в отношениях между людьми».

Да уж, Иван Николаевич, я увидела...

К Дорке подружки с Надькой заявились лишь под вечер.

Соседка по квартире караулила их у окна.

— Где вас черти носят? Уже и девчата с магазина приходили, а вас всё нет да нет.

— Да пока то да сё, больничный оформляла, решила уж всё сразу сделать, чтобы в больницу эту больше не ездить. А где Вовчик?

— Так только что здесь крутился, наверное, в магазин побежал за Верой Борисовной. Она сказала, как вы придете, они быстренько дезинфекцию сделают, все закроют и до нас зайдут. Дорочка, сколько человек будет, а то тарелок не хватит, у нас на Греческой заранее по двору собирали, пусть лишние будут на всякий случай.

— Не волнуйтесь, свои пригашат, не надорвутся. Главное, чтобы жратвы хватило. Идут наши принцессы.

— Дорка, шо они там тащат? Гляди — новый матрас.

Здесь же Дорка скрутила в узел старые лахи с топчана и закинула под кровать. Новый матрац, был обтянут яркой плотной тканью в белую с красной полосками. Вовчик тут же запрыгнул на него и блаженно разлёгся, улыбаясь во весь рот.

— А ну слезь, вещь попачкаешь новую, — Дорка вытащила только что упрятанный узел, вытянула старое, в дырках одеяло и прикрыла им всю красоту.

Посидели хорошо, даже танцевали, песни пели. Вовчик помогал убирать и мыть посуду. Повзрослел мальчишка, к Надежде больше не ласкался, как прежде. Сам в корыте моется, дверь закрывает на крючок. «Теперь нам с тобой, Надя, переодеваться придется за занавеской, — подмигнула подруге Дорка. — Не узнаю парня после больницы. Смотри, как аккуратно в шкафу все разложил: стопочкой тетрадки, ручка, коробочка с перьями, цветные карандаши, две баночки чернил. Хоть завтра в школу иди. Портфель отца ваксой надраил, дышать нечем».

Вовчика и Ивана соседские девочки пригласили на праздник. Дорка предложила сыну отнести им подарки: Леночке пару тетрадок и карандаш, а Ниночке — лошадку. Но Вовчику жаль было отдавать тетрадки с карандашом, а ещё больше — расстаться со своей лошадкой. Он уже в который раз залазил в печку доставал ее, даже попрыгал, ведь все равно никто не видит. И спрятал подальше обратно в печку. Может, мама забудет. Вовчик разглядывал своё лицо в новое маленькое зеркальце, которое подарили тётке. Говорят, у некоторых мужчин усы и борода начинают расти с двенадцати лет. Да, долго ещё ждать. Тётка из магазина никуда не ушла, наоборот, её директриса сделала кладовщицей. Она сидит в подвале и раздаёт товары продавцам. Вовчик иногда ей помогает таскать небольшие коробочки снизу вверх. Дома у него теперь тоже много обязанностей — и в комнате прибрать, и воды принести, картошку чистить мамка не разрешает, много отходов от его чистки, так что варит только в мундире.

А тётка предательница, променяла их с мамой на какого-то фраера. Бабы все продажные, правильно в больнице Алька говорил. Ему четырнадцать, а он уже с нянькой, старухой двадцатилетней, любовь крутит...

Какие они все-таки гадкие и противные, особенно медсестра. Укол делает и щипает за жопу — разворачивайся! А сама смотрит, аж вся дрожит. И лыбится. А санитарка — та просто сучка, ей сахар пацаны носили, и она с ними за это бах на койку. Вовчик ей тоже сахар тайно собирал, но его кто-то украл. И она, падла, при пацанах, тыкая в него пальцем, презрительно шептала: «А тебе, шкет, рановато, и вообще, с твоей болячкой придётся самому дрочить». Все ржали, стали советовать, как это лучше делать. Мама с тёткой всё сюсюкают со мной, как с маленьким, а я ведь давно всё знаю, я уже совсем взрослый. Пигалицы уродливые, эти соседские девчонки, красят румянами щёки и губы, крутят патлы на тряпки с газетой, кому они нужны? И я должен им подарки делать?.. И вовсе мне не жалко тетрадку и лошадку, просто они этого не стоят. Не пойду я к ним в гости, пошли они... Вовчик потянулся, потом свернулся калачиком и заснул.

Сегодня утром Вовчик проснулся поздно. Косые лучи солнца освещали красивые причудливые узоры на стёклах. Комната показалась ему праздничной, мать с тёткой всё побелили перед Новым годом. Тарелки с холодцом на подоконнике были накрыты газетами. На столе, как обычно, стояла сковородка, полная мамалыги с жареным луком и шкварками. Он потянулся, вылазить из теплой постели не хотелось, обернувшись одеялом, стаи уплетать кашу, не подогревая.

Мамка с тёткой рано ушли, печку не протопили, холодно. Раздался один звонок, Вовчик быстро огляделся, откусил ещё один кусок мамалыги, закрыл на всякий случай буфет. Серега, как часы, каждое утро заскакивает, в больнице подружились. Боялся он этого Серёгу, и отделаться нет никакой возможности. Это он проволоку у ворот привязал, когда Дорка поздно с работы шла. Мать упала, разбилась. А кто виноват? Сам. Поддался им и теперь должен по трамваям толкаться, заставляют, иначе ещё хуже будет. Не пойду с ними – тётку подрежут. Вовчик открыл дверь. Сёрёга был с каким-то корешем. Оглядываясь, как ворюги, они прошмыгнули в комнату. Бесцеремонно уселись за стол, сожрали всю мамалыгу, выпили шиповник, хлеб засунули в карман. Показалось мало, Ссрёга стал дёргать дверцы буфета.

— Где ключ, Володька? Стёкла неохота выбивать.

— Мамка с собой на работу уносит.

— Доносится, жидовка пархатая, — ухмыльнулся неизвестный фраер.

Вовчик взял ножик со стола.

— Да брось, Вовчик, мы ж так, по-дружески, ты же свой, — ухмыляясь, Серега тихо отошёл к двери.

— Сегодня гулять будем, ты как, с нами пойдёшь?

— Ему мамка не разрешает, — оскалился неизвестный, блеснув металлической фиксой.

— Пошли отсюда, шо с того молокососа взять? — И плюнул в пустую сковородку. — Должок после нового года отдашь, маланец сраный.

Вовчик закрыл за приятелями входную дверь, потом дверь в комнату. Бросился на диван и горько разрыдался. Опять позвонили один раз, в надежде Вовчик подождал второго или, ещё лучше, трех звонков к соседям с Греческой.

Звонок был один, настойчивый, несколько раз повторился. Нет меня дома, пусть уматывают гады. Уткнув лицо в подушку, мальчишка продолжал плакать. В дверь комнаты постучали, он услышал голос соседки: «Дома он, где ж ему ещё быть. Стучите громче, спит, небось». Пришлось открыть. На пороге стояли Ленка с Ниночкой. Девчушки, в одинаковых белых пуховых шапочках, с розовыми от мороза щёчками и блестящими глазками, удивлённо уставились на Вовчика.

— Ты что плачешь?

— Нет, я спал.

— Ну и соня, всё проспишь, пошли с нами на Соборку. Там такая красивая ёлка, со двора все идут, одевайся, пошли.

— Мне мама не разрешает.

— А то ты её слушаешь, целыми днями по базарам и хаверам таскаешься, а сейчас, когда тебя люди приглашают... Пошли, Нинка, отсюда, пусть валяется.

— Ладно, счас умоюсь, пойдём.

— Другое дело, там Катька с Минькой дожидаются. Минька копилку на праздник разбил, обещал всех угостить. У тебя деньги есть?

— Нету.

— Рассказывай сказки кому-то другому. Тетка с мамкой тебе к празднику ничего не подкинули? — Ленка подошла к буфету, пыталась разглядеть сквозь толстые стёкла, но ничего не было видно. — Жмот ты, Вовчик, каких свет не видывал. Ладно, сегодня Минька всех угощает, я, между прочим, о тебе забочусь, так что цени. А этот твой Серёга где учится? Сколько ему лет?

— А тебе зачем?

— Да так просто поинтересовалась, дружок твой новенький на бандюка смахивает, смотри, дотаскаешься.

— Ни с кем я не таскаюсь, в больнице познакомились.

— Завтра в школе утренник, бабка Нинку поведёт, и ты приходи с ними. Дед Мороз, концерт, я тоже выступать буду, всем подарки дадут. Придёшь?

— Ладно.

Дети вышли на улицу, компания собралась большая, лёгкий морозец щипал лица. За ночь всё припорошило снежком, он искрился на солнце и поскрипывал под ногами. С криками, визгами, скользя по накатанным узким полоскам льда, ребята понеслись в центр. Перебежав Дерибасовскую с её трамваями и машинами, снующими во все стороны, они очутились на Соборке. Самой площади, как и храма, давно не было, просто сквер с деревьями и скамейками для отдыха. В летнем фонтане красовалась громадная ёлка, обвешенная разноцветными лампочками, картонными флажками и хлопушками. Всё сверкало и искрилось, обсыпанное, как в сказке, белым снегом. Перед ёлкой вырезанные из толстой фанеры стояли дед Мороз и Снегурочка в санях. Громко играла музыка, люди толкались, всем хотелось увидеть эту красоту. Вовчик, забыв обо всём на свете, с Минькой пробрались в самый первый ряд и считали, сколько елок привязано к деревянным рейкам, но точно высчитать им так и не удалось.