Зекамерон XX века - Вернон Кресс

— Пошел, падаль куратская, к Золотому! — заорал вдруг «шестерка», внезапно появившийся перед ним в узком проходе между нарами, и сделал попытку ударить его ногой в пах. — Последний раз спрашиваю: дашь иголку или нет?

— На, дерзи пока, — сказал Киви спокойно, не спеша передавая старику цигарку, и встал. — Ну, посли! — и на ходу надел ватник.

Костя Золотой сидел у стола, рваный пиджак лежал рядом на скамейке. Костя показал на него пальцем и тихо сказал:

— Дашь или нет?

Киви помычал и резко помотал головой. В следующий миг Костя налетел на него и начал избивать. Бил ногами, кулаками, головой. Киви не сопротивлялся, но, видно, был опытным боксером, выставлял руки, и Косте редко удавалось попасть ему в корпус или лицо. Эстонец пыхтел, стонал, кричал, показывая, что ему больно, хотя удары «шестерки» были гораздо больнее. Но Костя был силен, хорошо упитан и взбешен: Киви скоро сдал, удары все чаще попадали в цель, и после крюка в подбородок эстонец свалился на пол. Разъяренный противник стал топтать свою жертву, бить каблуками в лицо, в пах, залез на нары и прыгнул оттуда на распростертое тело.

Наконец истязатель устал, бил медленнее, потом сел за стол, тяжело дыша, сунул папиросу в рот, между золотых зубов. Подскочил «шестерка» и услужливо поднес зажженную спичку. Шумно выпустив дым, Костя со знанием дела посмотрел на свою жертву. Лежащий несколько раз судорожно дернулся, застонал, потом вдруг уцепился за нары, подтянулся и встал на ноги. Его лицо и телогрейка были грязны, в крови, один глаз исчез за опухшими веками. Он сильно припадал на правый бок, наверно, болело ребро. Громко втянул воздух прикрытым ртом и выплюнул кровь.

— Ну как, курат, иголка? — спросил Костя подчеркнуто громким, выразительным голосом. Он ведь играл в театр «перед фраерами» и чувствовал, что потерпел моральное поражение, своего не добился. Киви сузил оставшийся открытым глаз.

— Да, иголка, — сказал он слабым голосом, — ты хотел иголку, пуговицу присить…

Мы с напряжением следили за ходом событий, хотя, впрочем, что оставалось эстонцу еще делать? Костя с явным восторгом наблюдал, как его жертва медленно шарила в полуоторванном узком воротнике ватника, пока рука не нашла, что искала. Под общее «О-о-о!» присутствующих появилась маленькая иголка с хвостиком черной нитки.

— На, дерзи, вэне[41], — сказал Киви громко, а когда Костя приподнялся и протянул руку, он вдруг резким движением своих громадных пальцев разломал иголку пополам и осторожно положил половины перед блатным. — Позалуйста!

Костя подпрыгнул как ужаленный и, багровея, смотрел сперва на стол, потом на своего противника, который стоял с торжествующей улыбкой, перекосившей разбитое лицо. Золотой сжался, как перед прыжком, затем вдруг выпрямился, широко и безнадежно махнул рукой и быстро вышел, страшно ругаясь. За ним бросился «шестерка», держа в руке злополучный пиджак.

На утро следующего дня я поймал за завтраком взгляд Веры, которая стояла на раздаче. Когда в столовой сидели надзиратели, они нам запрещали говорить с женщинами. Сегодня дежурил очень толстый бледный сержант, он беседовал с узбеком-жестянщиком, наверно, объяснял заказ, потому что жестикулировал и рисовал пальцем на стене какую-то фигуру. Я второй раз подошел к раздаче, когда в очереди уже никто не стоял и столовая наполовину опустела. Вера положила мне кусок мяса, плеснула подливы и, не выпуская из поля зрения надзирателя, поспешно сказала:

— На всю пятьдесят восьмую готовы списки, большая разнарядка на Усть-Неру. Узнала Валя из санчасти, подруга Ванды. Решай сегодня, если надумал в больницу… Там за доской почета махорку найдешь.

Улучив момент, я вытащил пачку махорки и медленно побрел на пересылку, хотя мороз подгонял. На Индигирке меня ожидала шахта, летом — тачка. Нет, лучше испробую новый трюк! Залез на нары, накрылся ватником и начал до крови расчесывать себе живот и грудь. Потом немного поспал, сходил на обед. Отлежался еще часок и — либо пан, либо пропал!..

Был трескучий мороз, когда я, не дождавшись ужина, пришел в санчасть, находившуюся возле вахты. В маленьком теплом коридоре сидел явно блатной, одетый во все новое. Он очень трогательно и, к моему удивлению, на «вы» прощался с худенькой, на вид чахоточной девицей с наколотой вокруг шеи цепочкой.

— Клянусь, буду все время о вас думать!.. К Топоркову, наверно, сперва положат, а весной актировка у фтизиатра. — Он закашлял мучительно (я невольно спросил себя: дождется ль он этой актировки?) и закурил, тяжело дыша. — А вы мне будете писать?

— Леша, дорогой, береги себя, — ответила она прокуренным, хриплым голосом, — продержись до весны, летом мой срок кончается!

— Кто еще тут? Прием окончен! — Очень маленькая толстая светловолосая женщина в белом халате сердито уставилась на нас.

— Я провожающая, у него направление, прийти велели, — спокойно отозвалась девица.

В фельдшерице я узнал Валю, стал, отчаянно гримасничая, подмигивать ей, оттеснил ее с порога и вошел в приемную. Там горела яркая лампа, а за большой ширмой слышалось покашливание.

— Ты что врываешься, уходи! — зашипела фельдшерица. Я приложил палец к губам, показывая на ширму, и беззвучно произнес: «Ванда». Она насторожилась, потом кивнула головой.

— Что у тебя? — громко спросила она.

— Наверно, чесотка!

— Подыми рубашку!.. Ничего себе! Где работаешь?

— На пересылке я.

— Положим в кожно-венерическое! Ступай за вещами!

— У меня все на себе…

За ширмой подала голос — его знала теперь вся пересылка — начальница санчасти, наша спасительница:

— Оформляйте его сейчас же. Сильно?

— Да, весь в крови!

Я вышел и направился было в столовую, но Валя догнала на крылечке:

— Ужинать не ходи, возвращайся скорее. Только что получен приказ о кожных заболеваниях, ты попал в точку!

Я прошел по «главному проспекту» до барака плотников, хотел заглянуть на пересылку, но вспомнил предупреждение и вернулся в санчасть. Отправки в больницу ждало уже человек восемь. Из приемной вышел надзиратель со списком, сделал перекличку. Я был последним. В группе оказался и Киви, которого направили в хирургию.

— С нетерпением жду ваших писем! — сказал на улице чахоточный больной.

— Не скучай, Лешка, милый, любимый мой! — вдруг неожиданно чистым, нежным голосом отозвалась его подруга и добавила, опять хрипло: — Прощай, пиши!

Снег пронзительно скрипел под нашими ногами, когда проходили пустынную площадку, отделявшую нас от больницы. Мороз был лютый, в тумане тускло мерцали фонари, на трассе рядом шумел мотор, я с трудом различал фигуру надзирателя, возглавлявшего наше шествие. Вот открылись большие двери, и мы вошли в здание больницы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});