Историческое подготовление Октября. Часть I: От Февраля до Октября - Лев Троцкий

Никто из нас не стоит за сепаратный мир. Но если опасность сепаратного мира существует, то она питается тактикой Временного Правительства. Тайные договоры не опубликованы, союзники отвечают нам одной пощечиной за другой, и армия не видит ответа на вопрос, за что она должна проливать кровь. Прошло уже то блаженное время, когда русский солдат умирал по-каратаевски,[110] как «святая скотинка». При таких условиях армия не может не расползаться. Странно думать, что эта материальная и моральная разруха может быть устранена стихотворениями в прозе Керенского. Нам говорят, что надежда на европейскую революцию – утопия. Но возможность создать боеспособную армию при буржуазно-помещичьем правительстве в 200.000 раз гадательнее, чем наступление европейской революции. Нам говорят: «А что, если будет наступление?». Мы отвечаем: Если в Европе не будет революции, то русская свобода все равно будет раздавлена коалиционными силами наших союзников и противников. Все социальные эксперименты, которые навязывает нам ход событий, представляют собою угрозу всему европейскому капиталу. Неужели же он не попытается путем мирового насилия ликвидировать русскую революцию? Кто не верит в возможность европейской революции, тот должен ожидать, что вся наша свобода пойдет прахом.

Троцкий скептически относится к конференции,[111] созываемой Советом Рабочих и Солдатских Депутатов. Дело, – говорит он, – идет о созыве социалистических дипломатов. В Англии, в Германии начинается развязывание революции, и Совет вступает в переговоры с теми «социалистами», которые борются с ней. Наш гость, – английский министр-социалист Гендерсон, – набил три каторжные тюрьмы революционерами. Шейдеман держит в тюрьме Либкнехта. С кем же мы будем совещаться в Стокгольме? С Шейдеманом или с Либкнехтом?.. С Гендерсоном или с Маклиным? Совет должен сказать этим «социалистам»: Потрудитесь прежде всего освободить наших друзей, и только тогда мы будем разговаривать с вами. Мы не можем заседать с палачами. Мы должны быть вместе с их жертвами. Если мы откровенно поставим вопрос, наше слово найдет эхо…

«Новая Жизнь» N 38, 2 июня 1917 г.

Л. Троцкий. НА ПУТИ К РАЗВЯЗКЕ

Всероссийский Съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов определился в первый же день: мелкобуржуазные и отсталые рабочие слои представлены на нем элементами кадетского и полукадетского типа; революционный пролетариат представлен большевиками и объединенными интернационалистами. Армия, в которой принудительно организованы самые широкие слои, впервые пробужденные для политической жизни, дала этим обывательски-кадетским политикам неожиданную для них самих опору; но плебейский народный состав этой опоры заставил интеллигентных и полуинтеллигентных мещан – «вождей» на час – усвоить дюжину социалистических выражений и принять страшно подешевевшее теперь имя меньшевика или социалиста-революционера. Таких депутатов на Съезде подавляющее большинство. Они все отражают крайнюю беспомощность обывательски-крестьянской массы, которая оказалась вынуждена, в качестве армии, подавать свой голос прежде, чем революция внесла в ее собственную среду элементы политической организации.

Крестьянско-мещанская масса лишена еще революционного опыта. В вопросе о земле, об организации управления, в продовольственном деле вожди этой массы ведут ее фактически в хвосте кадетских государственных людей, к которым маленькие государственные люди из среды меньшевиков и эсеров преисполнены в глубине души величайшей почтительности.

Социал-демократический авангард пролетариата противостоит сейчас представительству мелкобуржуазной демократии, как непримиримая сила. Руководящие политики мещанства – Церетели, Даны, Чхеидзе – пугают пролетариат призраком изоляции, «как в 1905 г.». Эти люди не понимают, что никогда русский пролетариат не был так изолирован, как сейчас, в июне 1917 г., когда изоляция его совершается при активнейшем пособничестве Данов, Церетели и Чхеидзе… Вся политическая деятельность министров-социалистов и их инструкторов и помощников выражается сейчас, главным образом, в восстановлении мелкобуржуазной демократии против партии революционного социализма. Средства, которые пускаются при этом в ход, целиком заимствованы из кадетского арсенала: нужно вести одновременную борьбу не столько против опасности справа, которая, по словам Церетели, сейчас «не грозна», а против опасности слева, которая подрывает «единство революции». Прикрепляя, насколько хватает сил, крестьянство и мещанство к партии землевладения и крупного капитала, вожди мещанства оказываются бессильными совладать с классовой борьбой пролетариата и ввести ее в русло… «национального единства». В этом и состоит для них опасность слева. Вместо того, чтобы обличать перед крестьянской и мещанской демократией социальное своекорыстие и политическую реакционность крупной буржуазии и указывать народным массам путь революционного единства с передовым пролетариатом, – мещанские лидеры травят дезорганизуемую сверху классовую борьбу пролетариата, как анархию, и пользуются страхом перед этой анархией, как психическим цементом для более тесного сплочения мелкой и крупной буржуазии.

Повторяем. В 1905 г. не было ни одного момента, когда рабочий класс был бы так изолирован политически, как сейчас. В декабре 1905 г.[112] передовой пролетариат вынужден был принять сражение прежде, чем подоспели тяжелые резервы городских и сельских масс. Но не было и речи о злостной враждебности представительства этих пробуждавшихся низов против пролетариата. Сейчас достигнуто именно это. И если бы были основания предполагать, что политическое развитие пойдет и далее по тому пути, на котором стоят ответственные руководители Всероссийского Съезда, – по пути сплачивания непролетарских масс с буржуазией и изолирования пролетариата, повинного в классовой борьбе, – это значило бы, что высший пункт революции остался позади, что мы систематически вдвигаемся в контрреволюционную эпоху, официальным вступлением к которой должен явиться организованный сверху эксперимент гражданской войны.

Но, к счастью, это не так. Было бы величайшей ошибкой судить о дальнейшем движении крестьянских и вообще народных масс по тем насквозь консервативным воззрениям, которые характеризуют подавляющее большинство делегатов Всероссийского Съезда. Условия сильнее воззрений – даже если это воззрения крепколобой мещанской ограниченности. Четвертая Государственная Дума оказалась вынуждена против своей воли выделить из своей среды Временное Правительство. Всероссийский Съезд или Совет, который выйдет из его среды, может оказаться вынужден – наперекор всем своим предрассудкам – снова поставить и коренным образом перерешить вопрос о революционной власти.

Во всяком случае, правительство сделало все, что было в его коалиционных силах, для того, чтобы толкнуть Съезд на этот путь.

В тот момент, когда пишутся настоящие строки, министры-социалисты еще не отчитывались перед Съездом ни по общему направлению правительственной политики, ни по вопросам своей ведомственной деятельности. Можно, однако, не сомневаться, что в этой области социалистические министры не принесут на Съезд никаких приятных сюрпризов. За время существования коалиционного министерства не предпринято ни одной меры, не сделано ни одного шага, которые хоть в отдаленной мере намекали бы на выход из все обостряющегося хозяйственного, финансового, дипломатического и военного кризиса. «Мы приближаемся к пропасти!» Такой фаталистической формулой господа министры привыкают характеризовать общее положение страны, складывающееся не без их участия.

Но тем не менее сюрприз был подготовлен к моменту открытия Съезда: это – высылка Р. Гримма за пределы России. Для характеристики «исторической» роли русского министериализма трудно было придумать историю более символическую и… более скандальную. Мы тут не собираемся входить в ее детали; но не можем не отметить все же наиболее выразительные штрихи.

Чем объясняется телеграмма, посланная швейцарским советником Гофманом для осведомления Гримма, мы не знаем. Весьма вероятно, что те мещански-обывательские отношения, какие существуют между Гриммом и его правительством, не исключали такой компрометирующей для циммервальдца интимности. Но не может быть и речи о том, что Гримм, даже если он дал прямой или косвенный повод для такой телеграммы, действовал как «агент германского правительства», что он руководствовался какими-нибудь иными мотивами, кроме идейно-политических. В сущности в этом не смели сомневаться и Церетели со Скобелевым, которые обмениваются братскими приветствиями с датчанином Стаунингом,[113] состоящим в интимнейших отношениях с германскими империалистами. Но Церетели и Скобелев, открытые перебежчики из лагеря Циммервальда, считали, видите ли, что циммервальдец Гримм должен быть непреклонен к собственному правительству, – они, которые несут сейчас ответственность за все подвиги союзной дипломатии. И они выслали Гримма из пределов России.