Журнал Наш Современник 2006 #7 - Журнал Современник

Для Тютчева именно в рамках подлинной самодержавной монархии, через связывающие человека с Богом ее традиции и понятия открываются широкие возможности для творческого почина и личностной самодеятельности народа. “Самодержавие же признавалось им тою национальною формой правления, — отмечал И. С. Аксаков, — вне которой Россия покуда не может измыслить никакой другой, не сойдя с национальной исторической формы, без окончательного, гибельного разрыва общества с народом”. Это признание своеобразно выразилось в ответе Тютчева одному из современников, спросившего его, почему он при столь принципиальной критике Наполеона называет последнего “великой тенью”: “Неужели вы не поняли, что тут говорит во мне самый упорный, неизменный м о н а р х и с т, — он сделал ударение на последнем слоге, — и что для меня всякий монарх несравненно лучше десяти диктаторов и республиканских президентов!”. В понимании поэта единство веры, государства и народа в монархическом правлении предполагало в идеале развитие всех сторон социальной, экономической и политической жизни, при котором разные слои общества не утрачивали бы ее духовного измерения, добровольно умеряли бы эгоистические страсти и корыстные расчеты в свете совестного правосознания и свободного устремления к общему благу, органически сохраняли бы живые формулы человеческого достоинства: “быть, а не казаться”, “служить, а не прислуживаться”, “честь, а не почести”, “в правоте моя победа”. Он полагал, что свободное и добровольное движение “вперед”, осознанная солидарность и активность граждан, сочетание элементов внешнего прогресса с лучшими традициями и человеческими качествами цементируют монархию как высшую форму государственного правления, которой отдавали дань и другие выдающиеся представители русской культуры (А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский и др.).

Основой такой монархии для Тютчева служит “истинное христианство” в православии, противопоставляемое им, как и впоследствии Ф. М. Достоевским, “искаженному христианству” в католицизме. Последний писал о торгашестве, личных выгодах, обоготворенных пороках на Западе, существующих “под видом официального христианства, которому на деле никто, кроме ч е р н и, не верит”. Напротив, Россия “несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше, — православие”, она — “хранительница Христовой истины, но уже истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех других верах и во всех других народах”. В подобных противопоставлениях Ф. М. Достоевский повторяет ход мысли Тютчева, не раз подчеркивавшего двусмысленную роль и понижающую функцию “ложного”, “испорченного”, “развращенного” христианства.

Однако в монархическом устройстве современной ему России поэт обнаруживает ослабление первенствующей роли православного начала и соответственно проявление на свой лад “самовластия человеческого “я”, падение духовно-нравственного состояния служителей христианской империи, усиление самочиния бюрократического государства. В результате монархия таит в себе опасности властного произвола, чрезмерной опеки чиновничества над народом, погашения личностной самодеятельности и творческого почина, необходимых для преодоления вечно подстерегающего застоя и расцвета плодотворной жизнедеятельности. Подобные опасности, разрушавшие духовно-нравственный фундамент и идеальные принципы христианской державы индивидуальным несовершенством ее официальных представителей, вызывали самое пристальное внимание Тютчева. “Русское самодержавие как принцип, — подчеркивал он в письме от 2/14 января 1865 г. к А. И. Георгиевскому, — принадлежит, бесспорно, нам, только в нашей почве оно может корениться, вне русской почвы оно просто немыслимо… Но за принципом есть еще и л и ч н о с т ь. Вот чего ни на минуту мы не должны терять из виду”.

Но именно качество “личности” того или иного государственного лица или важного правительственного чиновника нередко приводило поэта к самым отчаянным вопрошениям: “Почему эти жалкие посредственности, самые худшие, самые отсталые из всего класса ученики, эти люди, стоящие настолько ниже нашего собственного, кстати очень невысокого, уровня, эти выродки находятся и удерживаются во главе страны, а обстоятельства таковы, что нет у нас достаточно сил, чтобы их прогнать?” Среди самых разных “обстоятельств” его особенно поражает “одно несомненное обстоятельство”, свидетельствующее о том, что “паразитические элементы органически присущи святой Руси”: “Это нечто такое в организме, что существует за его счет, но при этом живет своей собственной жизнью, логической, последовательной и, так сказать, нормальной в своем пагубно разрушительном действии. И это происходит не только вследствие недоразумения, невежества, глупости, неправильного понимания или суждения. Корень этого явления глубже, и еще неизвестно, докуда он доходит”.

С точки зрения Тютчева, одна из главных задач и заключается в том, чтобы обнаружить истинную почву и корень “этого явления” и преодолеть бессознательность и невменяемость по отношению к нему. В его представлении умудренная власть должна по возможности изолироваться от “паразитических элементов” и обходиться без посредничества самодовлеющих бюрократов, осознать свою безнародность и отказаться от “медиатизации русской народности” (т. е. низведения ее на уровень объекта приложения разных сил и идей): “ч е м н а р о д н е е с а м о д е р ж а в и е, т е м с а м о д е р- ж а в н е е н а р о д”. По его мнению, таков “закон нашей возможной конституции”.

Тютчев приводит конкретные примеры того, как неисполнение “невидимых” законов самодержавного правления приводит в действие “темную основу нашей природы” и дает плачевные результаты “профессиональной” политической деятельности его представителей. “Р а з л о ж е н и е повсюду. Мы двигаемся к пропасти не от излишней пылкости, а просто по нерадению. В правительственных сферах бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воочию. По словам людей наиболее осведомленных, благодаря нелепым переговорам о последнем займе, постыдным образом потерпевшим неудачу, банкротство возможно более чем когда-либо и станет неминуемым в тот день, когда мы будем призваны подать признак жизни можно сказать вместе с Гамлетом: ч т о — т о п р о г н и л о в к о р о л е в с т в е д а т с к о м”. Внешне “нелепые”, а по сути закономерные действия бессовестной, тщеславной и самодостаточной “клики” поэт наблюдал и во время Крымской войны, когда высшие чиновники разворовывали казну, а цензура преуменьшала и умалчивала потери врага и вычеркивала чересчур смелые, по ее мнению, фразы. В реальной действительности духовно-нравственные законы бытия, в лучшем случае, воспринимались руководящими кругами как эфемерная “метафизика”, а ставка делалась на “прагматизм”, демонстрацию силы и доходящие до абсурда запреты самодержавных бюрократов. И тогда, несмотря на внешнюю мощь, духовная ослабленность власти оборачивается усилением материальных аппетитов, эгоистических инстинктов и интеллектуальной пустоты в ее рядах, что и приводит ее к внутреннему подгниванию и постепенному “изнеможению”. Следовательно, существенная задача заключается в том, чтобы власть прояснила свое сокровенное религиозное кредо, “удостоверилась в своих идеях”, обрела “потерянную совесть”, стала более разборчивой по отношению к духовно-нравственному состоянию своих служителей. В устах Тютчева такие слова и понятия, как совесть, честь, благородство, бесчестие, порок и т. п., являются не конъюнктурной риторикой или красивыми оборотами салонной речи, а выражают основополагающий элемент в поведении людей, “незаметно” обусловливающий их судьбы. Его размышления можно пояснить высказываниями А. С. Хомякова, писавшего, что так называемый “реализм”, искусственность и хитрость в достижении ближайших тактических выгод стратегически проигрышны, в конечном счете сами себя наказывают, и что “всякое начало, истекающее из духа и совести, далеко выше всякой формальности и бумажной административности. Одно живо и живит, другое мертво и мертвит”. Более того, “та частная польза, которую мог бы принести ум человека порочного в должности общественной, гораздо ниже того соблазна, который истекает из его возвышения”.

II

Описанная логика составляет основу историософии и публицистики Тютчева, проступает в его политических статьях и придает им истинный масштаб и непреходящее значение. Наглядным свидетельством тому является и его “Письмо о цензуре в России”, составленное, казалось бы, по вполне конкретному поводу, но рассматривающее актуальные вопросы в свете глубинных закономерностей духовного мира человека и творимого им исторического бытия. “Письмо…” занимает свое особое место среди разнородных официальных, полуофициальных и анонимных записок, писем, статей, получивших широкое распространение с началом царствования Александра II (в ряде случаев они были прямо обращены к царю), критиковавших сложившееся положение вещей в общественном устройстве и государственном управлении и обсуждавших различные вопросы их реформирования. “Историко-политические письма” М. П. Погодина, “Дума русского во второй половине 1855 г.” П. А. Валуева, “О внутреннем состоянии России” К. С. Аксакова, “О значении русского дворянства и положении, какое оно должно занимать на поприще государственном” Н. А. Безобразова, “Восточный вопрос с русской точки зрения”, “Современные задачи русской жизни”, “Об аристократии, в особенности русской”, “Об освобождении крестьян в России” — эти и подобные им произведения так называемой рукописной литературы, принадлежавшие перу К. Д. Кавелина, Б. Н. Чичерина, Н. А. Мельгунова, А. И. Кошелева, Ю. Ф. Самарина и многих других представителей самых разных идейных течений, в большом количестве списков расходились по всей стране. Встречались такие, в которых непосредственно рассматривались возможные изменения в области цензуры и печати, например “Записка о письменной литературе”, отражавшая взгляды К. Д. Кавелина, братьев Милютиных и других либералов, или подготовленное П. А. Вяземским для императора “Обозрение современной литературы”, утверждавшее полезность для страны критического направления в журналистике и одновременно — необходимость разумной правительственной опеки над “благонамеренной гласностью”. Первоначальный период послениколаевской эпохи И. С. Аксаков характеризовал как “эпоху попыток, разнообразных стремлений, движения вперед, движения назад; эпоху крайностей, одна другую отрицающих, деспотизма науки и теории над жизнью, отрицания науки и теории во имя жизни; насилия и либерализма, консервативного прогресса и разрушительного консерватизма, раболепства и дерзости, утонченной цивилизации и грубой дикости, света и тьмы, грязи и блеску! Все в движении, все в брожении, все тронулось с места, возится, копошится, просится жить!”