Заботы Леонида Ефремова - Алексей Ельянов

— Вы, Федор Васильевич, рассуждаете по-своему справедливо. Вам нужно делать дело, выполнять план. У вас конвейер. Один человек изготовляет болты, другой гайки, третий еще что-то, и в результате получается прибор. Вы как начальник берете прибор в руки, любуетесь, какая приятная, чистенькая, точненькая штучка. Умно сделано, талантливо, за такую работу людей уважать охота. Так-то оно так. Но вы знаете — утомительнейшее дело быть частью конвейера, самому пришлось постоять. С утра до вечера делать одни и те же гайки — сегодня, завтра, послезавтра. За спиной у тебя горы гаек, а ты все их делаешь, делаешь... И все мысли сохнут, мельчают — дальше некуда.

— Ну уж, Леня, ты и нарисовал картинку. По-твоему выходит, что стоит рабочий у верстака и вместо дела думает о мировых проблемах, так, что ли?

— О мировых не о мировых, но о том, как бы заменить однообразное клепание гаек, он будет думать, и должен. Узкий специалист быстро приспосабливается к автоматизму и шпарит себе, сколько надо, — лишь бы заработок его устраивал. А человек, который узнал и про то и про это, пусть даже по верхушкам, начнет воевать с однообразием и скукой. Ему не захочется быть всю жизнь рабом конвейера. Вот и начнет он что-то изобретать. Разве не так я говорю?

— Да, в общем, так. Приводи своих ребят, а там посмотрим, на что они способны.

— Спасибо, Федор Васильевич. Разрешите, я пойду посмотрю, что теперь и как тут, в нашем цехе?

— Походи, походи. Изменений мало. Два станка поменяли, верстаки после ремонта, стены покрасили, — иди, посмотри.

Цех и вправду мало изменился, стал разве только посветлее да поуютнее, а так все те же ряды верстаков, и перед каждым рабочим местом все те же маленькие журавлики — железные светильники на тонких ножках; все тот же шумок в воздухе — кто-то что-то пилит, кто-то что-то зачищает шкуркой, кому-то потребовалось просверлить отверстие, а кому-то — постукать молоточком. Все заняты делом. Стоят, сидят, мозгуют с потухшими папиросами в зубах. А дело у них все то же, что и много лет назад. Конечно, лаги да вертушки да всякие там приборы для кораблей нужны, как всегда: кто-то строит корабли, а кораблям нужна оснастка. Конвейер? Конечно, конвейер. А как же? Конвейер создает машины, города, и у каждого из нас, работающих у конвейера, свой болтик, своя шпилька, своя какая-нибудь дырочка в металле, которую сверлишь изо дня в день.

Так-то оно так.

Но вон тот носатый парень сверлит свои дырочки с таким отвращением и яростью, как будто мстит кому-то. Воткнет сверло и давит, давит до скрипа, до скрежета, до того, чтобы дым пошел из-под сверла. Скорей, скорей — ни точности тут не нужно, ни аккуратности, никакого творчества — шпарь почем зря, в конвейере все сгодится, лишь бы поскорее прогнать под сверлом эту гору деталей, лишь бы успеть заработать за этот день свои деньги, а там конец смены — и привет, за воротами завода другая жизнь. А может быть, у него все не так, может быть, он работает со злостью по другой причине, по той, по которой и я?..

Вон мое рабочее место, в закутке, лицом к стеночке — ни уюта, ни простора. Лампочка, как у всех, ящик с инструментами, стул. Сосед справа молчит, занят своим делом. То шкурит медные трубочки, то паяет, то цифры наколачивает на корпус прибора, и ни-ни в мою сторону. У каждого своя работа: как умеешь, так и делай. В приятели, мол, не навязываюсь, а если нужна помощь, сам попросишь. Но куда там, разве я мог тогда попросить помощь. Чуть ли не самым лучшим учеником считался в «ремесле», дали пятый разряд по старой тарификации, а такое бывает редко. Пришел в цех король королем. Давайте мне работу по разряду, а не какую-нибудь ерунду. Но дали ерунду — пацан, еще проверить надо. Дали сверлить, и сверлить, и сверлить. Насверлился дней за пять — тошно стало. Пошел к друзьям, с которыми вместе поступил на работу, — тоже сверлят. Отправились к начальнику цеха. К Федору Васильевичу Лапину. Вошли в кабинет, встали по ранжиру, как привыкли, бывало, стоять на линейке в ремесленном: первым — Дьячков, бывший наш комсогрупорг, плечистый, сильный, солидный; вторым — Володька, мой друг, для которого я не Ленька, а Лёпа, и последним — я, самый маленький, но самый возмущенный. Почему? Три года учились, готовились к настоящему делу, и вот дырки, дырки и дырки!

— Во-первых, не дырки, а, выражаясь все-таки научным языком, отверстия, — сказал начальник цеха и уставился на нас, как, должно быть, смотрит цыган на коней. Мы тоже уставились.

— Значит, вы хотите работу пошикарнее? Так я понял?

— Не пошикарнее, а просто какая должна быть по нашему разряду.

— По разряду, говоришь? — начальник прищурился. — Значит, я должен поставить тебя, и тебя, и тебя на такие места, на которых работают у меня люди уже по десять — пятнадцать лет? А не жирно ли будет, мальчики? Ваши разряды — это пока аванс. Понимаете, аванс, или, как говорят, штаны навырост. А вы для меня еще темные лошадки. Кто из вас на что способен — не знаю. Вижу пока только гонор, ясно?

— Ясно, — сказали мы не очень-то стройным хором и пошли работать.

Месяц работаем, другой, — не нравится. Все не нравится — работа, обстановка. И сосед не нравится. Молчит себе, сопит и никакие мои разговоры не принимает. Нет так нет, сиди тут и сверли свои дырочки всю жизнь, а я пойду к начальству правду искать.

И снова мы с друзьями, возмущенные, вошли в кабинет, выстроились по ранжиру.

На этот раз Федор Васильевич закурил, помолчал, предложил сесть.

— Ну как, что же мне с вами делать? Я и вас понимаю, а с другой стороны — мне нужны люди больше всего именно на тех операциях, которые вы уже освоили. А вам нужен рост, интересная работа, денежные перспективы и прочее такое — тоже понимаю. И вот что я придумал. Один из вас — пока что только один — пойдет работать в экспериментальный цех, это лучший цех завода. Мне предложили послать туда кого-нибудь из лучших слесарей, из своих. Так вот, выдержит он там экзамен на мастерство — тогда упрошу начальство, и остальных переведут туда. А уж кто пойдет из вас — выбирайте сами. Согласны?

— Еще бы! — сказали мы теперь уже довольно стройным хором и, как говорится, удалились на совещание. Совещались долго. Решили бросить жребий. Выпало мне. Вот тут-то все и началось.

Я понимал, какой выпал мне счастливый жребий, гордился и никак не мог не прихвастнуть. Всем знакомым и даже малознакомым я рассказывал, что меня направляют в экспериментальный цех. Одни удивлялись, другие поздравляли, желали удачи, третьим, например моему соседу Костику, было все равно, или он делал вид, что ему все равно.

Чем-то я ему не понравился с первого взгляда. Может быть, тем, что сунулся ему подсказывать, как лучше паять мелкие детали, или тем, что все время ворчал на свою работу. Так получилось, будто Костику работа в самый раз — он молчит и делает что надо, он нигде не учился, прямо из школы в цех, и работает здесь уже лет восемь, а то и больше, и все на тех же операциях; ему все в самый раз, а вот мне, обученному, все тут простовато. Не для пятого разряда — дырки сверлить да паять всякую ерунду. И вообще — разные мы.

Он по утрам приходит тютелька в тютельку, а я или раньше, или с опозданием. Он как заладит напильником «швыр» и «швыр», так и будет швыркать от и до, пока смена не кончится или пока не сделает все до последней детали. А я рванусь вначале, будто гонится кто за мной, вспотею, обгоню всех на какое-то время, и когда останется до конца всего ничего, детали две или три, тут уж я больше не могу, не хочу, ненавижу, противно даже думать о работе, и вот волыню и волыню — дальше некуда.

Костик — сама точность, педантизм. Раздражал он меня этим ужасно. Все инструменты у него всегда на месте, под рукой, всегда лежат на каких-нибудь специальных подставочках или каждый в своем ящике, все сверла воткнуты, как иголки у заботливой хозяйки в подушечку — в специальный металлический сверлохранитель, торчат из квадратной алюминиевой колобашки, каждое сверлышко в своем гнезде. А у меня все нужно искать, или в самый острый момент приходится идти в инструментальную кладовую и обменивать номерок на сверлышко или на что-то такое, что у Костика наверняка есть в его личном пользовании. Он мне сразу отказался давать хоть что-нибудь из своих запасов. «Ты уж сам заводи, — сказал он. — Я к своему инструменту привык».

Все у нас было разное, и даже обедали мы по-разному. Как только приходило время обеда, он разворачивал газетку, доставал здоровенные бутерброды с колбасой, вынимал из ящика алюминиевую кружку, клал туда четыре куска сахару, шел к титану, возвращался вперевалочку, помешивая в кружке ложечкой, садился на высокий табурет перед верстаком и начинал шумно и с наслаждением есть. Жует, бывало, медленно, вдумчиво, только скулы похрустывают. А я ем на скорую руку, как и где придется.

Нет, не сошлись бы мы с Костиком, если бы не тот случай... Вернулся я из экспериментального как побитая собака и думал, все на меня набросятся после моей неудачи, засмеют, а особенно мой бывший сосед. А он встретил меня так, будто и не было ничего, не было никакого моего перехода туда-сюда...