Мой любимый враг - Елена Алексеевна Шолохова

они сказали «прости», и как будто ничего не было?

Директор надул щеки и с шумом выдохнул.

– Ясно. Ну ты тоже не кипятись, никто и не говорит, что им достаточно сказать «прости», и все всё забудут. Нет. Они понесут наказание. Это не обсуждается. Вопрос – какое.

В кабинет заглянула секретарша и, сделав страшные глаза, позвала директора:

– Ян Маркович! На секундочку! Простите, но это очень срочно!

Директор, кряхтя, выкатился из-за стола.

– Сейчас, – бросил он и вышел в приемную, оставив нас втроем.

Однако он задержался. Его «сейчас» растянулось минут на десять. Уже и звонок с урока прозвенел, а мы всё сидели в его кабинете и ждали. Бусыгина продолжала рыдать, Женька тоже пару раз смахнула слезинки. Между собой мы не разговаривали, сидели в напряженной тишине.

– Долго он еще. Уж скорее бы всё закончилось, – прошептала Зеленцова Бусыгиной.

Та, всхлипнув, кивнула.

– Блин, и вещи в классе оставили, – досадовала Женька. – Наши вряд ли заберут. У кого там сейчас будет урок? Вдруг пошарятся, утащат?

Я тоже переживала за сумку, но не удержалась:

– Не утащат. Вы же здесь.

– Очень смешно, – процедила Зеленцова.

Тут залетел директор, весь на взводе, как будто с пожара. Или на пожар.

– Так, девицы, с вами разберемся после уроков. Чтобы матери… или отцы обеих были здесь как штык к концу седьмого урока. Ясно? Там и решим, что с вами делать.

Мою сумку, кстати, взяла Филимонова. А вот вещи Зеленцовой и Бусыгиной вынесли и бросили прямо на пол в коридоре возле кабинета. И шпана, сновавшая по коридору, их вдоволь попинала.

Женька даже кому-то из мелких отвесила подзатыльник, а потом, ругаясь, пошла в туалет чистить сумку от пыли и следов чужих ботинок. Лида со своим рюкзаком поплелась за ней.

– Новенький из 11 «А» к нам заглядывал, – сообщила Филимонова, когда я поднялась в кабинет истории. – Минуты три назад. Тебя спрашивал.

Я тотчас зарделась, пряча счастливую улыбку.

Мы с Димой встретились только на третьей перемене. Столкнулись на лестничной площадке и будто забыли, куда шли. Не сговариваясь, свернули в сторонку и почти до самого звонка простояли с ним.

Я рассказала ему про беседу у директора, про тест по истории, который сдала на пять, про что-то ещё. Словно меня год держали с заклеенным ртом и вот прорвало. Но Дима слушал мою болтовню и улыбался, время от времени роняя коротенькие фразы: да, молодец, отлично, круто…

На следующей перемене он и вовсе поверг всех в аут: взял свою тарелку, стакан и пересел за наш стол, точнее, ко мне. И как в порядке вещей пожелал:

– Приятного аппетита.

А когда мы с ним уходили из школы, то на крыльце столкнулись с Женькиной матерью. Я поздоровалась, а она цепко и въедливо оглядела меня с ног до головы, скривилась и промолчала. Видно, Зеленцова наплела и своей матери с три короба. На миг стало неприятно, но потом Дима предложил немного погулять, и всё дурное вылетело из головы.

Мы кружили по переплетениям парковых дорожек, ели мороженое в вафельных рожках, болтали, наблюдали за голубями, кидая им пригоршнями семечки, брели куда-то не глядя.

Незаметно дошли до самой Набережной и остановились возле памятника адмиралу Колчаку. Дима вскинул ввысь глаза, задумчиво оглядев мрачный и величественный монумент.

– Это, кстати, единственный в мире памятник Колчаку.

Я тоже задрала голову.

– Как-то рядом с ним неуютно, – пожала я плечами. От него и правда веяло суровой скорбью. Да и от Ангары поддувало холодом.

Дима заметил, как я зябко поежилась, и позвал меня куда-нибудь зайти погреться.

– Может, в собор зайдем? – я кивнула на Знаменскую церковь.

Он замешкался, на лицо его словно набежала тень. Но потом кивнул.

– Да, конечно.

Вечерняя служба там, очевидно, закончилась, и в храме никого уже не было, кроме бабушки за свечным ящиком. Я покосилась на нее, ожидая вопросов: кто мы такие, зачем пришли так поздно. Но она лишь кивнула в знак приветствия. Я накинула капюшон вместо платка, прошла вглубь и замерла, завороженно озираясь.

Никогда я в церкви не была. То есть нет, вру, была, но в глубоком детстве. Просто знаю, что родители меня крестили, но ничего, конечно же, не помню. И сейчас меня поразило, как тут красиво, как величественно.

Пока я крутила головой, разглядывая узорчатые росписи на сводах и стенах, иконы, золочёные подсвечники, Дима неотрывно изучал мой профиль.

– Тебе ведь не хотелось заходить в церковь? – спросила я, когда мы вышли на улицу. – Почему?

Мне показалось, что и отвечать ему на мой вопрос не очень-то хотелось. Но всё же Дима ответил:

– Да нет… навеяло просто. У меня мама одно время сильно уверовала в Бога, ходила на службы, постилась, молилась. В ее комнате висели иконы, не такие, конечно, как здесь. В рамках, под стеклом. А потом она… в общем, кинулась в другую крайность… когда брата не стало. Все иконы перебила и выкинула, прокляла всех и вся, ну и вообще… Это было жутко. До сих пор как вспомню, так вздрогну. Ты не подумай ничего такого. Она хорошая у меня, просто очень тяжело переживала смерть брата. Едва с ума не сошла.

– Боже! У тебя был брат? И он… погиб?

Дима кивнул.

– Можно и так сказать. Он умер. Сознательно.

– Как? – охнула я. – Покончил с…

Я заставила себя замолчать. Подобные вопросы, наверное, задавать бестактно. Я же сама очень не люблю, когда про маму спрашивают.

– Да, – Дима тоже ответил нехотя.

– Прости… Я так тебе сочувствую! И как никто тебя понимаю. У меня ведь тоже когда-то была сестра. Младшая. Ариша. Ее насмерть сбила машина несколько лет назад.

Он посмотрел на меня так щемяще