Абель-Фишер - Николай Михайлович Долгополов

и я была не в своей тарелке.

— А как все это переживала ваша мама?

— Точно так же. Мама была на встрече один раз — в посольстве. А потому у адвоката Фогеля не присутствовала.

— Эвелина Вильямовна, а не припомните Юрия Ивановича Дроздова — то бишь вашего кузена? Значит, и общаться с вами он должен был при Доноване по-семейному.

— На Западе по-семейному — совсем не то, что в России. Там это не обозначает, что нужно все время обниматься, лобызаться, хлопать друг друга по плечу и повторять — ах ты моя лапочка или нечто в таком духе. Там это не принято.

— Юрий Дроздов, он же кузен Дривс, — по легенде немец. Дроздов знал немецкий в совершенстве, вы — говорили по-английски. А на каком языке вы с кузеном общались при Доноване?

— При Доноване — ни на каком.

— Тогда с какого бока возник кузен?

— Вы спросите Дроздова. Но мы с ним в присутствии Донована не разговаривали. Поймите, у нас не было разговоров на троих. Мы не сидели за столом…

— Но не стоя же шли переговоры в посольстве? Тема серьезнейшая: далеко не каждый день СССР и США меняют своих разведчиков.

— Мы сидели в посольстве в какой-то прихожей. Была небольшая комната. Набились непонятные люди — довольно много народу, сотрудников посольства. И на нас с мамой обращалось мало внимания.

— А что обсуждалось у адвоката Фогеля? Ведь по идее он обязан был вас инструктировать, наставлять, да и вы тоже должны были что-то спрашивать.

— Фогель по-английски не говорил, Дривсу Юргену, по-моему, тоже было здесь сложновато. Я тоже вроде как немка. Насколько американец Донован знал или не знал немецкий язык — нам было неизвестно. Значит, задача заключалась в том, чтобы Дривс переводил мне с немецкого на английский, а я переводила с английского нашему адвокату Фогелю и этому Доновану. Деталей переговоров я не помню, потому что все это было безумно сложно.

— Представляю.

— Вряд ли. Ведь мне нужно было еще понять, что говорит Фогель, потому что я не была уверена в том, что Дривсу в этой сумятице удастся в подробностях перевести мне слова адвоката на английский.

— Какой наворот!

— Конечно, ведь русский исключался.

— Хорошо, но прошли тяжелый день и вечер, а дальше?

— Дальше начались ожидания решения из Москвы. С самого начала наши неправильно поняли, и когда я намекнула, что поняли неправильно, на это внимания не обратили.

— Что неправильно поняли?

— На сколько человек меняют папу. Потом выяснилось, что американцы хотят менять не на двоих, а на троих. Не только на Пауэрса и содержавшегося в тюрьме в ГДР американского шпиона Прайора — тот получил восемь лет. А еще и на третьего — в Киеве сидел какой-то их студент, тоже попался на шпионаже. Ну, тут и началась суета. Уже вроде и день обмена назначен, но у нас со стороны Москвы — неправильное решение: на двоих, а не на троих. А перерешать — нужно беспокоить Хрущева, а Хрущев отдыхает, и все боятся к нему обращаться, когда он на отдыхе. В конце концов позвонили Хрущеву, он дал добро. И все обошлось. Воспоминания у меня обо всем этом…

— Тяжелые? Неприятные?

— Не то что тяжелые… Меня многое тогда раздражало. Хотели, как лучше, получилось — как всегда.

— Не были готовы к жестким требованиям — троих за одного?

— Не в этом суть. Дело в том, что с самого начала они не были готовы. Еще в Москве решили, что Донован уполномочен лишь вести переговоры. Но выяснилось: ему доверено и принимать решения, так что обмен — через два дня. Вот тут и оказалось, наши — не готовы. Потому что мы — не собирались. А собирались мы делать так, как у нас принято — полгода чесать в затылке. Потом еще полгода размышлять. Потом лет пять — зондировать почву. Как вообще всегда у нас делалось. Зато потом быстро и раз-раз, а сделать надо было — позавчера. Значит, тяп-ляп и как получится. Поразительно просто! Однако больше всего меня поражает: никакого опыта не приобретается.

— Но все-таки кто-то позвонил Хрущеву, решился. Не знаете — кто?

— Кто-то решился. Подробностей не знаю. Думаю, их не знает сегодня никто.

— Давайте вернемся чуть назад. Вы поговорили с Фогелем и Донованом. Что-то решилось. Вы передали, что хотят менять на троих. Хрущеву позвонили. А дальше? Вы жили в гостинице?

— Мы жили в Карлсхорсте. Понимаете, нам никто ничего не докладывал. Но мы чувствовали, что-то там идет, движется. Потом нам стало известно, что на завтра назначен обмен. Но нас туда не взяли, а повезли по магазинам. Хотя мы с мамой совсем не большие любительницы. Да и до магазинов ли нам? И приехали мы с большим запозданием. А там все бегают по переулку в панике. Мы с мамой получили большое удовольствие. Вышла маленькая такая месть. Машина наша остановилась, мы вышли — и встретились с папой.

— Долго еще оставались в Берлине?

— Уехали на следующий день поездом. Вместе с кем-то из его Службы быстро купили папе какую-то относительно приличную одежду. Не ехать же в Москву в тюремной.

— А что было в дороге?

— Ехали мы и ехали. Он был рад, что наконец дома.

— Были с отцом какие-то откровенные разговоры?

— Что вы называете откровенными разговорами?

— Ну хорошо, как вы нашли отца? Здорово исхудавшим?

— Похудевший был, да. Но он сказал, что это невкусно кормили.

— Рассказывают, американцы так боялись, что он и из тюрьмы, из плена что-нибудь привезет, добудет — даже костюм на нем весь изрезали.

— Это абсолютная ерунда. Когда он приехал с обмена, на нем был костюм новый и пальто новое. Но, как бы это вам объяснить, одежда та, что выдают при освобождении заключенного, даже не какая-то тюремная, а казарменная, что ли, дешевая. И коричневого цвета. А отец ненавидел коричневый цвет.

Абель и Кренкель

В одной из книг известного полярника Героя Советского Союза Эрнста Кренкеля приводится вполне достоверный эпизод. Случайно столкнувшись в 60-е годы со