Горький мед - Герогий Шолохов-Синявский

Оказывается, на телеграф Лена поступила только потому, что не доучилась в гимназии, а сейчас обязательно надо где-то служить… Ее папа работает в городской управе, а мама больна и сидит все время дома. Родители ее любят, особенно мама — души в ней не чает…

Чем дальше мы уходим от вокзала, от опасности, тем смелее становится походка Лены, тем сдержаннее и надменнее ее речь. Она уже не держится за мою руку, а идет на почтительном отдалении все чаще поглядывает на мою не очень-то приличную для горожанина одежду, озирается по сторонам, как будто стыдится идти рядом. Ей встречаются знакомые, и она важно здоровается с ними. Я следую за ней, как грум, как слуга, готовый кинуться к ней по первому зову, и молчу, молчу…

Мы выходим на Греческую улицу. Здесь очень тихо. Юнкеров не видно и не слышно, никакой революции, казалось, здесь не было и не будет…

В щели между булыжниками и каменными плитами пробивается и еще зеленеет поздняя травка. Акации, огромные, в два обхвата, тополя и чинары выстроились в ряд, словно сторожат древний покой сонного приморского города.

Леночка останавливается у обвитой плющом калитки. За железной решеткой — уютный кирпичный особняк, на окнах зеленые жалюзи, в палисаднике видны кусты сирени с уцелевшими кое-где на ветках бурыми листьями, одинокий тополь, а за ним маячит полоска мутно-серого осеннего моря.

— Вот мы и пришли, — говорит, милостиво улыбаясь, Лена и манерно выпячивает розовые губки. — Спасибо, чичероне.

Она протягивает маленькую пухлую ручку. Я неловко пожимаю ее и… молчу.

— Ну уходи… Чего же ты стоишь? — тихонько смеется она из-за калитки.

Я долго брожу по городу. День ясный, прозрачный, солнечный. Где-то на окраине, там, где недавно дымил черными трубами завод и светили заревом доменные печи, слышится приглушенная стрельба. По улице шныряют юнкера, вооруженные группы кадетов и великовозрастных гимназистов в шинелях и форменных фуражках с белыми кантами и значками «ТГ».

Мальчишки из привилегированного сословия дерзко оглядывают всех штатских, особенно тех, кто в рабочей одежде, и, как все мальчишки, очень горды тем, что им вручили настоящее боевое оружие. Они готовы пустить его в дело при каждом подходящем и неподходящем случае — это самые опасные бойцы: им бы только стрелять!

Они охраняли город от большевиков, искали повстанцев, поднявших руку на «священную свободу» и «законное» Временное правительство. Листовки, призывающие к этому, уже были расклеены по городу.

Несколько раз такие юнцы одних со мной лет, угрожающе наставив карабины и легкие кавалерийские винтовки, останавливали меня, и я отделывался от них только тем, что немедля показывал служебную телеграмму. Покуражившись, они отпускали меня.

Город лежал в холодном золоте ноябрьского солнца, разбросанный по высокому, словно вползавшему в море, мысу, — пыльный и неопрятный, с немощеными улицами на окраинах, похожих на огромные обнищалые деревни, белый и уютный в центральной, торговой части, утопающей в крапленой желтизне полуобнаженных деревьев и пожухлых цветников.

В городском запущенном саду пахло прелой листвой, влажной вскопанной землей. Расстрелянная гипсовая Афродита валялась у входа в главную аллею, уткнувшись головой в изрытый газон. У пьедестала, выставив тупоносое рыло, стоял на маленьких колесах, как на жабьих лапах, пулемет, толпились, дымя папиросами, юнкера.

Ноги сами уносили меня прочь от этого места. Мне казалось: если я остановлюсь, в спину мне полетят пули, и я прибавлял шагу. Кое-где на стенах домов были видны свежие следы пуль.

Гражданская война пришла в этот сонный обывательский, пропахший арбузами и дынями город с далеких фронтов незаметно, вместе с первой вестью о перевороте в Петрограде.

Пробиваясь через юнкерские заставы, я с трудом добрался до общежития телеграфистов и так устал, что даже не подумав о еде, лег и мгновенно был убит сном наповал…

…Проснулся под утро. По городу там и сям вспыхивала стрельба, мелькали багряные зарницы, где-то в порту жутко ныла сирена.

Надо было идти дежурить. Большинство железнодорожников работало тогда по инерции, волей-неволей придерживаясь указаний Викжеля о нейтралитете, независимо от того, какая власть или чьи войска занимали станцию, тот или иной участок дороги.

Случалось, до входного семафора станцию занимали красные, а за семафором стояли белые. Там и здесь работали железнодорожники, из одной зоны в другую шли сквозные пассажирские поезда; у семафора их останавливала и прочесывала та и другая сторона: кого надо, ссаживали, и если это был враг, то тут же, у семафора, расстреливали, а поезд с «мирными» пассажирами пропускали дальше.

До сих пор еще звучит в памяти родившийся тогда на железной дороге зловещий клич «К семафору!», впервые брошенный кем-то из белогвардейцев и означающий то же самое, что «Расстрелять!».

— К семафору! — то и дело раздавалось на станциях.

Я шел на дежурство, стараясь отогнать мрачные мысли, думал о Лене Загорской, о том, что мы снова будем дежурить вместе…

Когда я подходил к вокзалу, к главному подъезду подкатила извозчичья пролетка и из нее вышел хорошо одетый, солидный, тучноватый мужчина с русой квадратной, точно обрубленной снизу, бородкой, а вслед за мужчиной из пролетки выпрыгнула Лена… Стоявший у входа юнкер взял под козырек.

Я невольно остановился и издали наблюдал за этой сценой. Через минуту мужчина вышел из вокзала, сел в пролетку и укатил…

Кто это был? Муж, брат, отец? Мое желание встретиться с девушкой сразу угасло… Представительный господин, его чиновничья черная, с серебряными погонами на плечах, шинель, фуражка с кокардой, извозчичья пролетка, козырнувший мужчине юнкер — то ли это было, о чем я так хорошо думал недавно и к чему так доверчиво потянулся?

На телеграфе я даже не взглянул на Лену — куда мне, оборванцу, несчастному кандидату, до нее! Она и на работу приезжает на извозчике! Нет, уж лучше держаться от нее подальше. Вон как козыряют юнкера ее покровителю…

Полидор Павлович тотчас же увел меня на второй этаж, на «верхний», главный телеграф, о существовании которого я даже не подозревал. Аппараты там стояли длинным, поблескивающим начищенной медью рядом, и почти все телеграфисты были мужчины. Шум в большом зале стоял ошеломляющий.

Это была целая телеграфная фабрика — аппараты всех систем стояли, как станки в большом цехе.

Трещали морзянки, в соседней комнате ритмично отбивал такт Бодо, сложными вариациями костяных клавиш, точно на рояле, наигрывал за аппаратом Юза мрачный, раздражительный юзист. За отдельным низким квадратным столом стучали деревянными колотушками по стальным клавишам, перфорируя бумажную ленту, два бледных пожилых уитстониста. Они походили на заведенные автоматы. Тут же жужжали быстро вращающимися барабанами, пропуская сквозь передающий механизм перфорированную ленту, уитстоновские трансмиттеры и принимающие телеграммы с невероятной по тем временам скоростью — до тысячи знаков в минуту — ресиверы.

Отсюда, с главного телеграфа, связь тянулась к Ростову, Харькову, Екатеринославу и к железнодорожным узлам — Ясиноватой, Авдеевке, Иловайску, Дебальцеву, Никитовке…

Телеграф работал вовсю — многословные циркуляры сыпались из управления дороги непрерывно. Несмотря на объявленное атаманом Калединым самоуправление Дона и отказ подчиниться Советской власти, дорога все еще не меняла системы руководства и сносилась по всем вопросам эксплуатации с Екатеринославом. Разделение дороги и свое собственное управление в пределах Войска Донского было создано позже, когда установились произвольные границы между белым Доном и Советской Республикой в 1919 году.

Полидор Павлович посадил меня за самый сильный провод, сказав:

— Ну, кандидат в министры, тут тебе настоящий экзамен, трам-тарарам… Выдержишь — пойдет дело, не выдержишь — пошлют куда-нибудь на «кабачок», и там скиснешь.

«Скисать» я не хотел, во мне уже заговорило профессиональное самолюбие, и я сказал:

— Выдержу, не беспокойтесь!

— Ну, дуй! — напутствовал Полидор Павлович и, расправляя свои казацкие усы, ушел.

Через полчаса я закопался в ленте, как крот в земле. До самого вечера я ничего не видел вокруг и не слышал. Шум, треск, шуршание ленты, бледные лица телеграфистов, мелькающие рядом, непривычно яркое освещение и непрестанно бегущие перед глазами тире и точки — все слилось в сумбурный, одуряющий вихрь.

Здесь впервые я почувствовал, как изнурителен телеграфный труд, как отуплял он работников, дежуривших в две-три смены, приучал к механическому мышлению, пропуская сквозь сознание тысячи чужих слов, цифр, знаков…

К вечеру я хотя и выдержал испытание — справился с потоком телеграмм, оставив за ключом две или три телеграммы, не больше, но окончательно выдохся. Меня пошатывало от усталости, во рту пересохло, в глазах стоял туман.