Почти дневник (Статьи, очерки) - Валентин Катаев

Так закончил товарищ Н. свой короткий рассказ. Он его закончил и почти без паузы сказал:

- Вы слышали вчера Барсову в "Севильском цирюльнике"? Говорят, она бесподобна.

- Да.

- Мне, знаете, не удалось достать билетов, - сказал он огорченно.

- Но она будет петь послезавтра.

- К сожалению, завтра я уезжаю.

- Куда?

Он улыбнулся и не ответил на мой бестактный вопрос.

1942

ЛЕЙТЕНАНТ

Готовность номер один заключается в том, что летчик сидит в кабине своего истребителя, никуда не отлучаясь, готовый по первому сигналу, в ту же минуту, подняться в воздух для выполнения боевого задания.

В этом положении готовности номер один находился лейтенант Борисов в то мартовское утро, сухое и неяркое, когда на аэродром прибыли члены бюро полковой организации для участия в открытом партийном собрании.

На повестке в числе других стоял вопрос о приеме в партию лейтенанта Борисова. Так как лейтенант Борисов не мог покинуть свой самолет, то собрание состоялось рядом с ним, тут же, на опушке еще обнаженного леса.

Расстелив плащ-палатку, члены бюро сели на сухую прошлогоднюю листву, из которой торчали подснежники. Секретарь открыл голубую папку и разложил дела. Скоро пространство между дежурными самолетами, закиданное валежником, наполнилось голубыми фуражками, кожаными пальто, брезентовыми куртками. Стояли. Сидели. Лежали.

Комиссар оглядел собравшихся и сказал:

- Лейтенант Борисов тут?

- Тут.

- Ну что ж, тогда "начнем, пожалуй".

Этой фразой начинались обычно все партийные собрания.

Километрах в двадцати, не утихая ни на минуту, гремели слитные раскаты боя.

- Первый вопрос на повестке - прием в партию лейтенанта Борисова, сказал комиссар и обратился к секретарю: - Заявление лейтенанта Борисова имеется?

- Имеется.

- Зачитайте.

Секретарь взял листок бумаги и громко, так, чтобы все слышали, прочел:

- "Лейтенанта Анатолия Прохоровича Борисова в партийную организацию Сорок пятого полка истребительной авиации. Заявление. Прошу принять меня в члены партии. Клянусь отдать все свои силы, а если понадобится, то и жизнь, за дело полной победы над немецким фашизмом, за счастье всего прогрессивного, свободолюбивого человечества. Смерть гитлеровским мерзавцам! Анатолий Борисов". Все.

- Коротко, но ясно, - сказал кто-то в толпе после некоторого молчания.

И все засмеялись. Как видно, лейтенанта Борисова любили в полку.

- Ну что ж, - сказал комиссар, - может быть, у кого-нибудь есть вопросы к лейтенанту Борисову?

- Пусть расскажет свою биографию, - сказал один из членов бюро негромким густым басом.

- Товарищ Борисов, поступило предложение, чтобы вы рассказали свою биографию. Просим вас.

Лейтенант Борисов задвигался на своем глубоком сиденье и попытался встать, но зацепился кислородный баллон. Краска смущения выступила на лице лейтенанта. Он даже вспотел.

- Ничего. Не вставай. Говори сидя, - послышались голоса.

Но лейтенант Борисов все-таки встал. Ему было жарко. Он снял кожаный шлем и вытер рукавом комбинезона переносицу. Русые волосы рассыпались по его лбу. Он подобрал их и закинул вверх. На его молодом, курносом, широком розовом лице с медвежьими глазами блестели мелкие капельки пота.

- Моя автобиография, в общем, такая, - сказал он, старательно морща лоб. - Родился я, значит, в тысяча девятьсот девятнадцатом году в Москве. Ну, конечно, с тысяча девятьсот двадцать восьмого года стал ходить в школу. Ну, кончил десятилетку. Был отличником. Кончил на "отлично". Вступил, понятное дело, в комсомол. Потом окончил школу военных летчиков... Ну вот, теперь, значит, воюю. Имею на счету четыре сбитых немецких самолета. Два в индивидуальном бою да два в групповом. Ну вот... Что же еще?.. Да вообще, товарищи, по правде сказать, у меня и автобиографии никакой сколько-нибудь порядочной нет, - закончил он застенчивым голосом с извиняющимися интонациями.

- Не больно густо! - произнес тот же веселый и доброжелательный голос, который раньше сказал: "Коротко, но ясно".

Некоторое время все молчали, слушая то нарастающий, то опадающий ритм далекого боя.

- Вопросы у кого-нибудь есть? - сказал комиссар.

- У меня есть, - сказал молоденький механик в новенькой голубой фуражечке и с медалью "За отвагу" на груди. - У меня есть такой вопрос к товарищу Борисову...

- Пожалуйста.

- Пусть товарищ Борисов скажет нам, как он смотрит на обязанности члена партии.

Борисов сосредоточенно наморщил лоб, как видно желая дать наиболее подробный и наиболее исчерпывающий ответ. Но в это время телефонист, который лежал под крылом истребителя, положив под ухо трубку полевого телефона, поднял руку, призывая ко вниманию.

- Третья эскадрилья, в воздух, - сказал он негромко. - Курс восемь.

И в ту же секунду механики бросились снимать с моторов чехлы. Лейтенант Борисов быстро надел шлем, сел на свое низкое кресло, махнул рукой в большой черной перчатке с раструбами и поспешно задвинул прозрачную крышку кабины. Заревели моторы.

Через минуту три истребителя один за другим поднялись в голубоватый, как бы перламутровый, воздух и тремя небольшими горизонтальными черточками скрылись за лесом курсом на запад.

- Ну что ж, - сказал комиссар, когда моторы самолета смолкли, - отложим вопрос до возвращения лейтенанта Борисова на аэродром. А пока перейдем к следующему. Какой следующий вопрос на повестке?

- Вопрос о текущем мелком ремонте пулеметного вооружения самолетов.

- Так. По этому поводу возьму слово. Наблюдается недостаточно четкая работа нашей технической службы...

И началось горячее обсуждение вопроса о текущем мелком ремонте пулеметного вооружения. Прения затянулись. Прошло сорок минут, а они еще только разгорелись. Вдруг кто-то сказал:

- Возвращаются.

Три самолета шли на посадку. Два самолета шли хорошо. Третий самолет слегка покачивался. Два самолета сели хорошо. Третий сделал "козла" и чуть не скапотировал, но выровнялся и подрулил к лесу. Но, не дойдя до леса, остановился. К самолету бежали встревоженные механики. Два летчика вылезли из двух первых самолетов. Из третьего самолета никто не выходил. Через минуту из третьего самолета вынули лейтенанта Борисова с простреленной грудью, простреленной печенью и простреленной рукой. Он был мертв. Его принесли на опушку и положили на плащ-палатку. Его лицо было еще совсем живым, но слишком белым. Глаза тускло блестели из-под неплотно закрывшихся век. Отпечаток спокойствия и важности лежал на его большом, могучем лбу. Губы были плотно, сердито сжаты.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});