Все эти приговорённые - Черепанов

Я поднял глаза, ожидая от них благоговения и благодарности, надеясь, что этот изъян не огорчил их, что этот изъян компенсирован композиционным совершенством, и увидел, как ее муж и большущий человек в униформе бегут ко мне, в то время как Стив Уинсан со всех ног бросился вон из комнаты.

Человек в униформе выхватил из кобуры свой пистолет и ударил меня по лицу. Я тяжело осел. Я не мог двигаться, но отдавал себе отчёт в происходящем. Это озадачило меня. Это казалось таким нелепым поступком. И женский вопль прозвучал нелепо. А потом, внезапно, я осознал свою ошибку. Я слишком многого от них ждал. Действо было просто недоступно их пониманию. Они не сделали никакой попытки понять. Они совершенно упустили его значимость. И я посмеивался в душе и знал, как я накажу их. Позднее, осознав, они станут молить, упрашивать, чтобы я им объяснил. Они поступили опрометчиво. Они обидели меня. Так что это моё право и моя привилегия - не пускать их в свой внутренний мир.

Они свели вместе мои запястья и надели на меня наручники. Убрали тело. И это создало для меня проблему, которая меня беспокоила. Да, я мог отказаться с ними разговаривать, но даже в движениях моего тела останется смысл для тех, кто будет внимательно наблюдать. Это свыше моих сил - делать что-нибудь, вообще лишённое значения.

Через некоторое время я справился с этой трудностью. Я не дам им никакой подсказки, ни словом, ни жестом. Когда они увидели, что я пришёл в сознание, меня усадили в кресло. Я не оказал им никакой помощи. Раз уж они усадили меня туда, я оставался там, уйдя глубоко в себя, уставившись в пустоту, я смеялся над ними. Я не дам им ничего. Как бы они ни умоляли, я не дам им ничего. Они всё донимали меня, кричали на меня, тянули меня в разные стороны. Я принимал все позы, которые они мне придавали, но сам не сделал ни единого движения. А вскоре я обнаружил новый талант, который меня порадовал. Я мог громко мыслить, так, что их голоса доносились до меня издалека, размытые, мало что значащие, лишённые смысла. Когда вы способны это делать - а я уверен, что это дано очень немногим - теряет смысл течение времени. Год становится минутой, а час - жизнью.

Я отдавал себе отчёт в том, что пришли другие люди. Новые. Постарше, с важными лицами. Я сидел там. Смотрел в пустоту. Я дал отвиснуть своей челюсти. И чувствовал, как слюна струйкой стекает из уголка моего рта мне на грудь. Я мог полностью отгородиться от них. Они ничего от меня не добьются. Во мне заключены бездонные глубины, тысяча тайников. Где никто не сможет преследовать меня и вытащить на свет.

И в одном из затемнённых мест я начал воссоздавать эту картину из давнего прошлого. Каждый листик. На каждом листике - пять кончиков. На это уйдёт очень долгое время, а закончив, я смогу начать это заново. С величайшей осторожностью.

Кто-то подошёл ко мне издалека, взял мои скованные руки и задрал их кверху, так, что они оказались у меня над головой. Потом отпустил их. Я продолжать держать руки там. Я не хотел себя выдать. Я скорее буду держать их поднятыми, пока они не высохнут и не отомрут, пока мои плечи не заклинит в таком положении, чем выдам себя каким-нибудь осознанным движением.

А потом кто-то довольно мягко взял мои кисти рук и опустил их мне на колени. Тогда я понял, что победил их всех. Это было последней проверкой.

Теперь они оставят меня в покое. Я никогда не посвящу их. А значит, я буду единственным, кому это открылось, за всю историю мироздания.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ (ДЖОЗЕФ МАЛЕСКИ -ПОСЛЕ)

РОЙ КАРРЕН высадил меня у ресторана "Шэттокс Пайн Три". Он стоял у дороги, неподалёку от полицейского участка. Было уже одиннадцать утра. Воскресное утро. Я понаблюдал, как он едет по дороге. Медленно. У меня было такое чувство, словно кто-то ободрал кожу с моего лица и приклеил её обратно, намазав слишком много клея. Потирая челюсть, я нащупал бакенбарды. У меня было какое-то странное чувство. Это вызывало в памяти один случай из детства. Когда мне предстояло средь бела дня заявиться на празднование Хэллоуина одетым как пугало огородное. Пойти одному, и чтобы при этом всё надо мной смеялись. Все взрослые.

Я зашёл в ресторан. В воскресенье здесь подают большой завтрак, подают до полудня. Обычно я сажусь у стойки. Но как только я прошёл в дверь и увидел, что все они смотрят на меня, я понял, что если я сяду у стояки, они станут задавать мне всякие вопросы. Обычно я не против этого. Наверное, мне в какой-то степени нравится быть в курсе событий. Вроде крупной аварии на главной магистрали и тому подобного. Я захожу, и меня спрашивают об этом, и я им рассказываю. Но я видел, что им хочется узнать про утопленницу и про тех людей, и про всё остальное, и мне просто не хотелось об этом говорить. Так что я повернулся, прошёл дальше, к одной из кабинок, проскользнул внутрь и сдвинул кобуру, так, чтобы не давил пистолет.

Наверное, вид у меня был не слишком приветливый. Бенни из гаража подошёл к кабинке, как-то неуверенно, встал в футах четырёх от меня и сказал:

- Там, наверное, бог знает что творилось - этот парень свихнулся и всё прочее, а?

Я посмотрел на него и кивнул, взял меню и открыл его, хотя и знал, что закажу то, что всегда заказываю по воскресеньям, когда сюда прихожу. Глазунья с ветчиной и двойной тост с земляничным джемом, приготовленный миссис Шэтток. Краем глаза я видел, как он потоптался там, а потом ушёл.

Я смотрел в меню, но не видел того, что там было напечатано. Перед глазами у меня стоял тот сумасшедший, и то, как я двигаюсь, словно на кадрах замедленной съёмки, пока он втыкает эту штуку в голову женщине. Рой сто раз мне говорил, что я не мог рисковать, открывая стрельбу, а даже если бы и мог, то не успел бы выхватить его достаточно быстро, но это такая вещь, о которой вспоминаешь, задавая себе вопросы.

Джени Шэтток подошла и встала возле меня. Я поднял на неё глаза и попытался ухмыльнуться, как всегда, но у меня это не очень-то получилось.

- Как обычно, Джени, - сказал я, и голос мой прозвучал слишком громко. Как будто другие люди в этом заведении говорили не так, как всегда. И из кухни, казалось, не доносится обычного гама. Казалось, они смотрят на меня, как будто я какой-то чудик, вроде того.

Через некоторое время она принесла мой заказ, и я сказал:

- Принеси себе кофе и садись, Джени.

Она так и сделала. Села напротив меня. Я посмотрел на неё и понял, что она не собирается задавать никаких вопросов. Я негромко проговорил:

- Это было паршиво, и я пока не могу об этом говорить.

- Я по твоему виду поняла, что это было паршиво, Джо, - сказала она.

Лишь начав есть я понял, до чего я голоден. Она был спокойной, такой, какой я хотел чтобы она была. Она - сильная девушка. Она крупная, и я подумал, взглянув на неё, что на самом деле она не невзрачная. Она не хорошенькая, но и не невзрачная. Пожалуй, представительная, если это применимо к девушке.

И мне вдруг стало стыдно. Стыдно за себя. Стыдно за Джозефа Малески. Потому что вот ведь что я делаю: встречаюсь с Джени, и при этом мне не нравятся в ней некоторые вещи. К примеру то, что руки у неё какие-то грубые, и с красными костяшками пальцев, и она всё время прячет их на коленях, когда с ней куда-нибудь идёшь. И то, что, если она не помыла волосы только что, от них слегка пахнет кухней, потому что у них подают много жареных блюд, и она весь день снуёт на кухню и обратно.

Что я хочу? Бог мой, одну из женщин в том месте, где я провёл ночь? Да кто я такой, чёрт меня подери? Я продолжал есть, глядя на неё новыми глазами. Вот, значит, я какой: встречался с ней, и при этом мне не нравились вещи, которые означали, что она хорошая детка, потому что семье ох как нелего было поднимать этот ресторан, и она вкалывала как лошадь.

Побыв с ней, я почувствовал себя лучше, почувствовал себя чистым, как будто уже принял душ, который собирался принять перед тем, как завалиться спать. Я доел, отставил тарелку, она снова налила мне полную чашку кофе, поставила кофейник и хотела было снова положить ладонь на колени, но я ухватился за неё. Я крепко держал её руку. Она покраснела, и я знал, что на нас смотрят, и знал, что это воскресное утро.

Мне хотелось подурачиться. Хотелось выдать ей какую-нибудь прибаутку, как я всегда делаю. Но я сидел, словно большое чучело, крепко держал её руку, и говорил:

- Джени. - Хороша прибаутка! Просто умора.

У меня защипало глаза, как будто я снова стал маленьким. Я отпустил её руку, и она положила её на колени. И я даже не мог больше смотреть на неё. Я дошёл до самого участка, прежде чем вспомнил, что вышел, даже не заплатив.

Отправляясь на боковую, я надеялся, что когда проснусь, все те люди станут словно люди из сна. Не будут настоящими, живыми и тёплыми. Как Джени. Как Джени и я.