Его последние дни - Рагим Эльдар оглы Джафаров

Ленина.

Я сел за стол к своим и тут же поймал себя на этом слове. Эти психи мне уже свои, а психи из другой палаты — чужие. Страшная штука — границы. Одна стена между палатами — и всё.

— Выпишут, на днях точно, — продолжая какой-то разговор, сказал Сыч. — Доктор сказал.

— А почему сразу не выписал? — двигаясь чуть в сторону, чтобы освободить мне ровно половину стола, спросил Сержант.

— Сказал, надо посмотреть на динамику.

— Выписывают? — спросил я у Сыча и попробовал салат.

— Да. С божьей помощью.

Я посмотрел на Мопса. Он, как ни странно, молча смотрел в тарелку. Что это он? Я попробовал салат из капусты и тут же пожалел об этом. Салат соленый. Уздечку как будто огнем обожгло. Я набрал полный рот чая, чтобы вымыть соль.

— О чем вы беседовали со священником, если не секрет? — Я не стал шутить про наложение рук.

— Ну… Он мне объяснил, в чем суть моей проблемы.

Сейчас Сыч выглядел сильно моложе, чем с утра. С него как будто лет десять списали. А заодно причесали и побрили. Я думал, у церковных борода в дресс-код входит. Или ему можно бриться, потому что он еще только учится?

— И в чем была суть? — Я понял, что звучит это как-то нетактично, и пояснил: — Интересная ситуация, никогда такого не видел, прямо-таки чудо какое-то. Я собираю разные истории, эта мне кажется стоящей… для книги.

Я покосился на Мопса, но он никак не отреагировал.

— Вы писатель? — заинтересовался Сыч.

— Да.

Мопс по-прежнему оставался безучастен.

— И как дела в литературе?

— Ну вот. — Я указал вилкой на салат из капусты. — Как-то так.

— Неплохо в целом, — заключил Сыч, явно не поняв, что я имею в виду. — Что вы знаете о Троице?

— Отец, Сын и Святой Дух. Не могу назвать себя… знатоком этой темы.

Мои мысли тут же оказались совсем не тут. Я провел забавную, очевидную аналогию с героями книги и пытался понять, как это работает.

— Вряд ли многие могут назвать себя знатоками в этой области, а те, кто может, скорее всего, заблуждаются. — Тон и темп речи Сыча изменился, поэтому я сделал вывод, что он кого-то цитировал. — Феномен Троицы в том, что она непознаваема. Пусть мы и понимаем, что Отец, Сын и Святой Дух равночестны и сопрестольны, — акты предвечного рождения Сына и рождения Святого Духа непостижимым образом различаются между собой. Троица непостижима для человеческого разума.

— В каком смысле? — не понял Сержант.

Я взглянул на него с тревожным предчувствием. Не стоит, наверное, вторгаться в параллельно-перпендикулярный мир Сержанта с чем-то непознаваемым. Сломается ведь, бедолага.

— Характер отношений, например. Понимаете ли, в чем парадокс: если это три разных лица — то получается, что Сын не связан с Богом? А как же тогда спасение? Как мы, люди, спасемся через него? А если это одно лицо, то, значит, и Сын предвечен так же, как Отец? Так вот…

— Стоп. — Я остановил Сыча и поморщился. — Давайте мы сейчас не станем… окунаться в недра… теории. Расскажите лучше о том, что случилось конкретно с вами.

— Я… Ну… Попытался познать непознаваемое. Результат вы видели.

— Ну, я знаю много непознаваемых парадоксов. — Тут уж никак не обойтись без слов с буквой «п». — Но это не… приводит меня к таким состояниям, как у вас.

— Но если речь идет о чем-то очень личном? — резонно спросил он. — Не свело бы вас это с ума? Не впали бы вы в уныние, если бы не смогли справиться с чем-то жизненно важным? Например, просто предположу, вы хотите что-то написать, но не можете. Нет слов для того, что вы задумали. Сам феномен того, что вы описываете, словами не выражается, понимаете? Переложенный в текст, он сразу же становится неправдой. Понимаете?

Я задумался. Кажется, вся жизнь писателя именно из этого конфликта и состоит. Слово «стол» не отражает стол, не говоря уж о чем-то более сложном. И даже если предположить, что упаковать смысл в слова можно, то при распаковке все ломается совсем. Стол, о котором я думаю, мало соотносится со столом, который я упаковал в слова, а уж тот стол, который представил себе читатель, вообще что-то третье. Но ведь это не приводит к безумию? Или приводит? Само желание раз за разом превращать что-то в текст не безумие ли? Я посмотрел на Сыча. Вот, в частности, депрессия. Может, литература и депрессия — это одно и то же в своей сути? Некие крайности одного и того же явления? Бесконечное переживание бессилия и разрыва контакта с реальностью?

— Что значит «непознаваемо»? — спросил Сержант.

— Боюсь, я даже не смогу объяснить. Как нельзя описать несуществующее, так нельзя объяснить природу непознаваемого, — вздохнул Сыч.

— И как вы вышли из этого конфликта? — перевел я разговор в другое русло, уже всерьез опасаясь за Сержанта.

— Смирение.

— В смысле «не могу и ладно»? — уточнил я.

— В смысле «на все воля Божья». И только Он может дать мне возможность познать непознаваемое. Понимаете, речь ведь о гордыне, если быть честным. Как это я, лучший ученик семинарии, не могу разобраться в Троице? Нет, это пусть другие так себе говорят, а я смогу. Ну и вот, — он развел руками, — куда меня привела гордыня. И я могу только радоваться, что милостью Его не оказался в каком-нибудь более печальном положении.

— А как это случилось чисто технически? Вы сидели за книгами, вгрызались в гранит науки и в какой-то момент… утратили мотивацию?

— Примерно, только это происходило плавно. Мне все время не давала покоя эта тема. Я стал думать только о ней. Изучил все, что можно было, поговорил со всеми, кто мог помочь,