На краю света. Подписаренок - Игнатий Ростовцев

Поделить по согласию наследство Олена и Парасковья так и не смогли. Делились всю весну и все лето, а с осени начали судиться. Судились много лет, несколько раз ездили в Красноярск в окружной суд. Из-за чего тянулась у них тяжба, никому уж было не интересно. Всех занимало только одно — найдут они дедушкины деньги или не найдут.

Умирая, дедушко сказал, чтобы его деньги искали под каким-то тринадцатым столбом. А где этот столб стоит, он им не сказал. Вот и попробуй найти. Везде на усадьбе стоят столбы, а который из них тринадцатый, знал только дедушко.

Как только подошла весна, Степан и Кирюша начали перекапывать на дедушкиной усадьбе вокруг всех столбов. Копали везде — и во дворе, и в стаях, и в огороде, и на гумне, и даже на заимке. Все перекопали, а денег так и не нашли.

А потом додумались обтесывать эти столбы. Узнали, что в Коме один богатый мужик прятал свой капитал в столбы. Провертит напарьей большую дыру, засунет в нее золотые монеты, забьет в ту дыру крепко-накрепко спицу, обрежет ее аккуратно по столбу, затрет это место грязью, и стоит себе этот столбик на виду у всех как ни в чем не бывало. И никому в голову не приходит, что в нем спрятано, может быть, пятьсот, а может быть, целая тысяча рублей. Вот Степан с Кирюшей и решили, что дедушко тоже упрятал свой капитал в столбы. И стали их сначала тесать, потом пилить и колоть, но дедушкиных денег так и не нашли. Может быть, дедушко сказал им об этом тринадцатом столбе только так, для отвода глаз, а на самом деле спрятал свои деньги в другом месте. А может быть, Степан с теткой Оленой или кто другой еще при жизни дедушки нашли где-нибудь его деньги и прибрали их к рукам. Но только после смерти дедушки у нас в деревне никого с таким большим капиталом уж не было.

Когда дедушко умер, то его стали как-то быстро забывать. Вспоминали больше его деньги и все жалели, что они никому впрок не пошли.

Одни дедушку очень ругали за то, что он по своей дурости никому не оставил свой капитал. А другие, наоборот, хвалили его за это. Говорили, что у него, не в пример другим богатым мужикам, все-таки имелась совесть. Знал старик, что эти деньги у него нехорошие, что ему из-за них придется на том свете ответ держать. Поэтому и не оставил их никому, чтобы ни на ком, кроме него, греха из-за них не было. Все на себя принял покойник.

Пока дедушко был живой, про него ничего плохого не говорили. А как умер, начали болтать о том, что он в молодые годы вместе со своим отцом занимался грабительством. Говорили, что это они убили в Крутом логу проезжих купцов, забрали у них много денег и целую кошеву разного товару. У бабушки Анны в сундуке одних французских платков лежала целая пачка. Откуда они взялись у них? Говорят, эти платки были грабленые.

А потом рассказывали, что они же ограбили купцов на Устугском хребте. От этих денег, говорят, и жить начали, и скотом торговать, и работников да работниц держать, чтобы по сорок десятин хлеба сеять да потом в Енисейско его плавить.

А мне дедушку почему-то было жалко. Он хоть и выставлял себя выше всех, и бахвалился своим богатством, а все равно ему чего-то в жизни не хватало. А чего ему не хватало, он и сам не знал. Оттого и пил каждый день, и куролесил по деревне, куражился над всеми и придумывал на всех разные насмешки…

Глава 10 ЦЕРКОВНОПРИХОДСКОЕ УЧИЛИЩЕ

День выдался на редкость неудачным. С вечера погода, казалось, пошла на поправку. Небо стало очищаться. Подул резкий холодный ветер. Послышался далекий гул тайги. «Шерегеш загудел», — говорят у нас в таком случае. И это уж верная примета к перемене погоды.

Однако даже эта верная примета не оправдалась. К утру небо снова затянуло тучами и зарядил мелкий обложной дождь.

С самого утра мама без устали возится у печи, а Чуня снаряжает меня к отъезду. Она уложила в ящичек мой немудрящий багаж, надела на меня новую кумачовую рубаху. Под ее наблюдением я натянул на себя новые, приятно пахнущие дегтем, бахилы.

— А тужурочку-то давай лучше спрячем в ящичек, — советует она, увидев, что я собираюсь вырядиться в новую, сшитую для меня, хламиду из домотканого сукна. — Вот завтра она и будет у тебя сухонькой, чистенькой, в школу-то идти.

Я не очень охотно расстаюсь со своей обновкой, хотя понимаю, что Чуня, как всегда, права. Конечно, мне лучше ехать в Кому в моем старом шабуре. Пусть промокает. Не жалко. Я послушно надеваю на себя этот шабур и бегу на двор посмотреть погоду.

Еще с утра Конон запряг Гнедка во взятый у дяди Ильи тарантас. Гнедко терпеливо стоит в упряжке под дождем, а мы пока всей семьей садимся пить чай.

По случаю отъезда меня, как именинника, сажают в передний угол. Я чувствую себя неловко. Ведь я еще дома, а стал здесь вроде уж чужой. Даже за столом сижу не на своем обычном месте возле мамы, а в переднем углу под образами, как приезжий гость. И угощают меня как гостя. Хорошее настроение по случаю долгожданного отъезда окончательно тускнеет. Мои родные: отец, мать, брат, сестра — каждый по-своему — переживают мой отъезд. Особенно волнует он маму. Как-никак, а я на целый год уезжаю из родного дома.

Разговор за столом не клеится. Все хорошие советы давно мне преподаны. Все хозяйственные вопросы моего проживания в Коме у тетки Орины также улажены. Правда, осталось еще одно дело. Но оно волнует главным образом отца. За мое учение надо внести в комскую школу три рубля. Для нашей семьи три рубля — деньги не большие, но и не малые. Однако отца волнует больше другая сторона дела. Почему это у нас в Кульчеке школа бесплатная, а в Коме требуют деньги. Нет ли тут какого-нибудь подвоха, чтобы вытянуть у мужика лишнюю копейку. Но и этот вопрос еще вчера был благополучно улажен. Хотя для этого и пришлось идти к дяде Илье.

А вот и сам дядя Илья. Он входит в избу, крестится на иконы и вместо приветствия произносит:

— Хлеб да соль…

— Садись чай пить, — приглашает его отец.

— О господи, Сусе Христе, — начинает причитать дядя Илья, — мать пресвятая богородица, Егорей храброй, Михаил-архандель, вся сила крестна и небесна…

Он отряхивается от дождя, распоясывается и не торопясь снимает свой промокший шабур.

— Без хлеба нынче останемся, без сена. Правду говорят, видно, последние времена пришли. Сгниет, помяните мое слово, все сгниет.

Дядя Илья усердно отжимает свою окладистую бороду, как будто боится, что она тоже сгниет от дождя.

— Святые угодники, заступитесь, помогите! — продолжает он, усаживаясь за стол. — Третью неделю ливмя льет!

— Так осень ведь, дядя Илья, — пытается возражать ему Конон. — Осенью всегда льет…

— Льет-то льет, — оживляется дядя Илья, — да как льет-то — понимать надо. Я вот вчера в Облавном был, поглядел там на свою рожь. Прости ты меня, господи. На полосе-то озеро образовалось. Прямо озеро стоит на полосе-то. Аж сердце заныло. Сгниет все на корню с осени. Вымокнет.

— У тебя, Илья, все — то сгниет, то — вымокнет, — говорит мама. — А начнешь молотить — хлеба невпроворот.

— Эх, Авдотья Тимофеевна, — сокрушенно качает головой дядя Илья. — Женщина ты умная, в годах уж, а того не понимаешь, что место-то в Облавном сырое, подтаежное. Хлеб-то, он в солому там больше идет. Солома-то на полосе дивствительно большая, почти в рост, а зерно-то. Зерно-то, оно вроде без налива. Все в охвостье уходит.

Дядя Илья, как говорят у нас, любит прибедняться. У нас все, кто позажиточнее, все прибедняются. Вот и сейчас, услышав про хороший урожай у себя в Облавном, дядя Илья сразу пугается, как бы не подумали, что он больше других намолотит хлеба.

— И скажут же — невпроворот! А то невдомек, что сноп-то в Облавном — он ничего не весит. Колос-то в нем — одна видимость. Ох, прогневали мы господа бога. За грехи нас наказывает. Хоть бы на семена что-нибудь намолотить.

Дяде Илье явно неприятен этот разговор об урожае, и он спешит перевести его на другое.

— Ты что же это, Кено, — обращается он ко мне. — Учился, учился дома, да еще в Кому хочешь ехать учиться?

Я тушуюсь и не знаю, что отвечать на этот подковыристый вопрос.

— Что же это получается? — обращается дядя Илья к отцу. — Твой едет учиться, Мишку Груздева вчера в Кому увезли учиться. Ганьку Меркульевых — в Минусу. Говорят, на учителя поехал. Скоро все будут учены. А кто пашню пахать будет? Ты как думаешь?

— Какой он пахарь, — отвечает отец. — Разве с его здоровьем напашешь.

И тут отец начинает рассказывать дяде Илье о том, как нынче летом со мной что-то приключилось на покосе. Чуть не окочурился…

— Оно, конечно, без здоровья в крестьянстве нельзя, — идет на уступку дядя Илья. — Однако все же… Отцы наши и деды пахали, и нам надо держаться за землю.

Но тут за меня вступается мама, и начинается длинный разговор о моем неважном здоровье, что я по этой части всегда был каким-то невезучим. Крестить меня повезли в Кому в декабре, в самые трескучие морозы. Ночью в Крутом логу то ли волки завыли поблизости, то ли крестный, дядя Василий, спьяна что-то вытворил, только рванули кони и понесли. Да на повороте — в ухаб. Кошевка кубарем. Крестная — тетка Орина — с новорожденным, со мной то есть, в сугроб. Перепугалась насмерть. Пока-то очухалась, да пришла в себя, да с перепугу, говорят, не сразу и нашла-то меня в снегу. Тем временем кони версты две волочили дядю Василия по снегу за кошевкой. Когда-то он с ними справился да за нами воротился. А на другой день меня крестили, в холодной церкви в купель куряли. В общем, после того я три года лежал недвижимый. На четвертом году начал выправляться. На ноги встал… И опять беда — на гумне под воз с хлебом попал. Чуть все косточки не переломало. Потом на заимке бык забодал. Еле отбили. Потом ошпарился кипятком. Пролежал целое лето. После всех этих злоключений я, к общему удивлению, выжил и даже хорошо в рост пошел. Но по части тяжелой работы уж не внушал доверия.