Андрей Рублёв, инок - Наталья Иртенина

– Щенки слепые, князем вздумали стращать! – осерчал Феофан. – Да я столько князей перевидал, сколько вам, дурням, и в уме не представить.

– Иди-ка отседа, старина, – огрызнулись те, – пока мы тебе бока не намяли да ум не вправили.

– Да хоть знаете, с кем говорите, похабники?

– И знать не желаем, что за мшистый пень тут человечьим голосом заговорил.

– Ну а Рублёва-то, Андрейку, видели самого? – уже без сердитости, будто бы даже с интересом спросил Гречин.

– Невелика птица твой Андрейка, – злорадствовал дюжий детина-подмастерье. – Славы много, а толку мало. Даром что великого князя изограф. У нас в Звенигороде и получше найдутся.

– Князь наш зарок дал, – прибавил второй, худосочный, – не звать боле московских иконников. Одна маета от них – упрашивать долго, а потом вот – кресты напрестольные и лампады с гробниц пропадают.

– Кому ваш князь зарок дал? – снова возмутился духом Феофан. – Вам, что ли, петухи бескрылые? Писать-то вам кто будет – посадские богомазы-неучи? А татьбу для чего Рублёву приписали? Сами небось покражу учинили, а на безответного списали!

– Это он-то безответный?! – Ражий детина, вконец рассвирепев, стал спускаться по лестнице. – Пес брехливый и тот безответней! Да и ты сейчас, ветошь древняя, таким же у меня станешь!

Старый изограф ждал его с вызовом в лице, с поднятой головой. Работник, измазанный побелкой, подошел к нему, встал, примериваясь.

– Ну разозлил ты меня, тертый лапоть! Как бы тебя пришибить потише? Чтоб кости по всему полу не растерял…

Он вздел ручищу.

– На кого копыто поднял, телок безрогий?! – властно рявкнул старик. – На иконописца великокняжьего, Феофана Гречина!

Подмастерье замер. Изумленно моргнул. Феофан ткнул его пальцем в грудь, детина покачнулся.

– Будь я вашим дружинным старшиной, и скребка бы вам, олухам, не доверил, не то что кистей!

Гречин направился к дверям. Развернулся, воздел длань кверху:

– Взашей бы выгнал!

В притворе он натолкнулся на двух любопытствующих.

– Ну чего рты пораскрывали? Мух ждете? – набросился на них. – До лета еще долго. Едем отсель!

В молчаливом достоинстве Феофан проследовал на конюший двор обители, натянул поглубже на голову меховую шапку, уселся в сани. На передок взгромоздились оба его нынешних ученика, коих считал бездельными и бесталанными, но крепко держал при себе, ибо всех прочих ближних растерял.

– Узнали?

– Узнали.

– Ну! Чего молчите, как рыбы?

– Да выходит, и впрямь Рублёв заказ княжий тут исполнял, – сказал один и потянул носом, полным содержимого.

Феофан махнул на него:

– Сморкай сопли, Прошка. А ты говори, – велел второму.

– Чернецы сказывают, князь его из плена татарского выкупил…

Санный возок гладко и ходко шел по укатанному зимнику по-над берегом Москвы-реки, искрившей в прорывах между елями льдистым серебром, темневшей прорубями и редким посадским людом. Феофан, охваченный мрачными думами, прятал лицо от ветра в шубный ворот.

Невесело было старому изографу. Тоска не один год подкрадывалась к сердцу, щемила тисками и глодала душу. Грустно вот так заканчивать жизнь на седьмом десятке лет, на чужбине, хотя и ставшей родной, отдав ей все силы, исходив и изъездив ее вдоль да поперек, скольким ученикам передав свое искусство, обретя благоволенье у сильных мира сего и праздную славу – а в итоге оставшись ни с чем.

Не первый год грыз его помысел – не бросить ли все и вернуться в отечество? Пройти по каменным улицам царственного Константинова града, объять необъятное величие Святой Софии. Заглянуть и в венецианское предместье Галату, увидеть свои старые росписи. Потом поплыть в Эгеиду и Морею, в Фессалонику и Монемвасию… Но нет, не достанет сил смотреть без содрогания на нынешний упадок империи. За тридцать с лишним лет Ромейская держава еще более оскудела духом, впала в убожество, растеряла остатки прежней красоты. Только храмы с творениями былых мастеров еще хранят прежние тепло и свет, а вокруг уже наползает сумрак, и турецкая речь под стенами Константинополя выхолаживает душу. Крах всего, тысячелетних силы и славы, надменности и презрения к соседям-варварам. Униженная Ромейская империя, как попрошайка-двурушник, тянет руки за милостыней и на русский север, и на латынский запад. Крушение всего… И зачем им двоим, обесславленному царству ромеев и измученному, забытому всеми изографу вновь встречаться?..

Грубый крик на дороге вывел Феофана из раздумий.

– Куда прешь, смерд?

Конь, ожженный чужой плетью, шарахнулся. Сани едва не опрокинулись в сугроб. Старый изограф равнодушно смотрел, как мимо едут полтора десятка верховых. И не сразу сообразил, что для простых служильцев, за которых принял их сперва, иные слишком богато одеты.

Один из всадников показался знакомым. Даже слишком. Но память играла с Феофаном шутку – манила ответом, да не давала в руки. Мнимоузнанный верховой тоже пристально всматривался в него, проезжая.

– Феофан! – воскликнул он вдруг. – Ты ли?

– Я Феофан, – дрогнул голосом Гречин.

Конный свернул к возку. Весь отряд остановился.

– Князь! – Изограф в волнении полез из саней.

Ученики сдернули шапки, скатились с испугу в сугроб.

– Ну узнал, наконец-то! – грустно улыбнулся Юрий Дмитриевич. – Да и я тебя не сразу признал. Постарел ты, Феофан. Сколько лет не видел тебя? Шесть? Восемь?

– Не считай года, князь. Они скачут, как сухой горох.

– Какими путями здесь? Не в Звенигород ли правишь? Слыхал я, будто ты в Новгород снова подался. Соврала, знать, молва.

– Молва, хоть и крылата, аки ангел, да дура. А путь мой неведом даже мне, убогому. Ибо не знаю, чего ищу, не ведаю, где обрящу.

– Что невесел так, Феофан?

– Да и ты, князь, ликом не светел.

– Знать, обоим есть отчего кручиниться, – усмехнулся Юрий. – А может, я развею твою грусть-тоску?

– Куда там! – желчно заговорил изограф. – В монастыре твоем, князь, ныне такого наслушался, что бежать с Руси потянуло. Уйду от вас! Куда глаза глядят побреду, найду себе пристанище да там и к Богу отправлюсь. Не могу здесь боле!

– Отчего ж? – нахмурился Юрий. – Скажи хоть, Феофан, чем ты обижен. Насельники сторожевские тебя не приветили?

– Еще как приветили, – сердито молвил старик. – Званьем мшистого пня да лапотной ветоши жаловали. Вот какова честь на Руси для княжьих иконописцев! В хвост и в гриву похабят. Сперва честь, затем бесчестье – что ж, мы люди Божьи, терпеть должны плеванье и поруганье и от черни, и от князей. А вам вольно нас татями честить, мошенниками величать, темницей грозить. Все стерпим, все… да как бы не разбежались от вас все иконописцы искусные!

– Вон оно что, – отвердел лицом князь. – Ты о Рублёве… Верно, убежал он. И с собой прихватил кое-что. А на стенах, видел, какую красу он мне оставил?

– Видел. Да не мог Андрейка…

– Ты, Феофан, лучше меня его знаешь, – перебил Юрий. – Он у тебя в учениках ходил, потом вместе в трудах были. Как могло так сотвориться, что из преискусного иконника Андрейка Рублёв стал ничтожнейшим богомазом, к тому же церковным татем? Не в ересь ли стригольную его затянули? Из Новгорода в московские земли немало еретиков перебежало. Купцы новгородские ту ересь на хвосте также привозят. Не соблазнился ли и Рублёв от них отвращением к иконам?

Гречин, никогда за словом в рукав не лезший, онемел.

– Андрейка?!

Юрий оглянулся и внезапно заторопился:

– А если тебя, Феофан, попрошу храм расписать, согласишься? Хотел я, чтобы Рублёв расписывал, да видишь, что из этого вышло.

Глубокие складки на лбу изографа медленно расходились и сглаживались. Запавшие темные очи смотрели задумчиво.

– Решай, Феофан! – крикнул князь, отъехав. – Не снес твой ученик славы лучшего иконописца. Ты первый, как и прежде. А мне такой и нужен!

– Постой, князь, – негромко позвал Гречин. – Принимаю твою просьбу. Коли напортил Андрейка, мне исправлять. Пусть и непутевый ученик, да я за него в ответе.

Юрий, выслушав, пустил коня широкой рысью по дороге к монастырю, сопровождаемый боярами и дружинниками.

– У нас есть заказ! – Оба Феофановых подмастерья, вылезши из сугроба, стали радостно обниматься и бодаться друг с дружкой. – Княжий заказ!

– Не у вас, бездельники, а у меня, – проворчал изограф и прикрикнул: – Разворачивайте сани! Обратно едем.

…Княжье богомолье, Саввин-Сторожевский монастырь встречал звенигородского хозяина буднично. Где-то еще стучали топорами, отстраивались. Монахи носили на плечах бревна, гребли снег лопатами, в большом котле на дворе варили смолу. Игумен Изосим вышел почтить и благословить Юрия Дмитрича.

– Все так же, князь? – спросил с участием.

– Хуже, – мрачно ответил тот. – Лекари уж не надеются. Попроси братию, отче, усилить молитвы.

– Денно и нощно велю читать канон о болящих.

Юрий направился к собору. Сняв шапку и подбитую куньим мехом вотолу, упал коленями в снег перед папертью. Широко перекрестился и коснулся лбом обмерзших каменных ступеней. Когда поднялся, на глазах были слезы.