Коптский крест - Борис Батыршин

– Знаешь, Аркадий, мне тут понадобился твой взгляд, как художника, твоя профессиональная консультация. – Никонов принял из рук подошедшего драматурга Глазьева граненую стопку зеленоватого стекла и поспешил перейти к делу. – Ты, милый друг, помнится, когда-то был связан с реставрацией миниатюр? Мне бы надо, чтобы ты осмотрел кое-какие репродукции и подсказал, чья это работа.

Дело закипело. Аркаша единым духом опрокинул принесенную для Никонова стопку; тем временем, драматург Глазьев, повинуясь указующим жестам Коростенькова, освободил стол и рысцой побежал в соседнюю лавку за лупой. Когда искомый инструмент был принесен, Аркаша, на которого, казалось, никак не подействовало принятая внутрь порция хлебного вина, долго ползал с увеличительным стеклом по открыткам, то в раздражении отбрасывая их в сторону, то надолго приникая к очередному картонному прямоугольничку.

Наконец он выпрямился, шумно выдохнул и укоризненно посмотрел на Никонова:

– Ну, брат, ты и задал мне задачку. Признаюсь – я такого отродясь не видел. Ты уж строго не суди старого пьянчугу, но, пожалуй, я тебе и вовсе помочь не смогу. Не знаю. Сказал бы, что это фотокарточки – только это не так. И цвета какие… я вообще не понимаю, как это может быть сделано.

Было видно, что художник изрядно озадачен. Хмель с него почти что слетел, и теперь он смотрел на Никонова вполне ясными глазами – и в глазах этих отчётливо читалось недоумение.

– Скажи честно, Серж, где ты это взял? Я всякого навидался, но ты мне поверь – такое даже старику Евреинову[109] не снилось! А детали какие! Я бы сказал, что это большие полотна, только сильно уменьшенные – но кто их писал? И как уменьшил? Нет, брат, такого решительно не бывает. Это точно фотоснимки – но как? Кто научился так снимать? Пойми – это даже не миллионы, это… ты просто обязан рассказать мне, где ты все это взял!

Избавившись кое-как от Аркаши, Никонов с облегчением покинул Живодерку. Впрочем, какое там облегчение – на душе у него скребли кошки. Количество несоразмерностей, накапливающихся вокруг двух его юных гостей, превышало все разумные пределы. Сверх-современная техника фотографии… незнакомые приемы обращения с оружием, продемонстрированные старшим из мальчиков. Непонятные словечки, порой проскальзывавшие в его речи, да и сама манера говорить – до странности отличающаяся от всего, что мог припомнить Никонов. Вроде, и московский акающий говор, но…

А невероятно детализированные картинки с американскими аборигенами и переселенцами? А незнакомый, но грозный броненосец с цветком сакуры на форштевне? И, наконец, главное… Никольский шагал по московской мостовой, а в висках у него метрономом билась, то на японском, то на русском, страшная фраза: «Рошия кикан кутсугуеса»…«Русский флагман перевернулся…».

Часть вторая

ПИКНИК В ЗАЗЕРКАЛЬЕ ИЛИ «ЧЕСТНОСТЬ – ЛУЧШАЯ ПОЛИТИКА»

Глава двадцать пятая

Лето в 1886-м году пришло в Москву необычно рано. Уже в конце апреля настали теплые, почти жаркие дни, городовые сменили суконную тёмную форму на светлые коломянковые кители и натянули на фуражки полотняные чехлы. Дворники, спасая прохожих от пыли, принялись усердно окатывать мостовые водой. Над Москвой привычно повисли тучи мух.

На Лубянской площадью их было особенно много. И неудивительно – здесь располагалась самая большая в Москве биржа извозчиков. Возле самого фонтана[110] стояли извозчичьи кареты; между фонтаном и домом Шипова расположилась биржа ломовых. А дальше, вдоль всего тротуара, до самой Большой Мясницкой, тянулась нескончаемая шеренга извозчичьих пролеток; сами извозчики толклись возле лошадей, собираясь в кучки. Лошади стоят разнузданные, с торбами на мордах; время от времени кто-то из извозчиков отбегает от кучки сотоварищей и поправляет торбу у своей савраски. Вокруг фонтана в центре площади – вереница водовозов. Они черпают воду прямо из бассейна грязным ведром; над толпой, вперемешку с мухами, висит площадная брань.

Мостовая вдоль тротуара засыпана клоками сена, навозом, овсяной шелухой; под ногами у лошадей и пешеходов – стаи голубей и воробьев. У дверей простонародного трактира «Углич» толпа – извозчики чай пьют.

Чистая публика опасливо пробирается через все это пахучее, шумное столпотворение, уворачиваясь от лошадиных хвостов, стараясь не вступить в свежие кучки навоза. Приличные дамы брезгливо поддерживют складчатые юбки, семенят приказчики да мелкие комиссионеры, из числа тех, что квартировали неподалеку, в «Мясницких» меблирашках.

А вот две гимназистки, пробиравшиеся через лубянское столпотворение, словно и не замечали многочисленных препятствий. Барышни ловко избегали опасностей, не обращая внимания на окружающий их грубый реализм – щебетали о чем-то своем, радостно улыбались. А что? День солнечный, учебы остались считанные дни; обе собеседницы юны и красивы, а пирожные[111] в кофейне на углу Никольской и Лубянки такие аппетитные!

– Ой, Русакова[112], ну что ты за трусиха? Мы только на минутку зайдем: возьмем меренги и сразу убежим! И никакой инспектриссы там нет, вот увидишь! – убеждала подругу одна из девушек. Та лишь качала головой.

– Тебе-то легко говорить, Овчинникова! А я всего две недели как попалась этому мерзкому Вике-Глисту! Если бы не эти ваши американцы – уж и не знаю, что и было бы! Матушка ни жива ни мертва была, когда он на нас напустился…

Вторая девочка хихикнула:

– Ну да, это они могут. – Американцы наши, я о них говорю, – пояснила она в ответ на вопрошающий взгляд товарки. – Уже неделю в нашем доме живут, а я все привыкнуть не могу – такие они… не как все. Знаешь, а тот мальчик, Ваня – он Николку на бицикле кататься учит! А его папа, Олег Иванович, нас пригласил на воскресенье в парк, на пикник, вот! Хочешь, пойдем с нами?

Нерешительная девочка задумалась. Ей явно хотелось согласиться на предложение подруги.

– Знаешь, давай зайдем к нам, чаю попьем? – барышня решила отложить трудный вопрос. – Вот, прямо сейчас, возьмем меренги у «Жоржа» – и к нам? А там все и обсудим.

– Ну, хорошо, уговорила, – легко согласилась подруга. – Кстати, а твой кузен, морской офицер – он дома теперь?

– Опять ты за свои глупости, Овчинникова! – привычно возмутилась нерешительная. – Он же старше тебя на 15 лет почти! Как не стыдно?

И обе девочки скрылись за стеклянными дверьми, возле которых висела вывеска «ЖОРЖЪ COFFEUR».

«…Для исправления повреждений, кои окажутся в необходимых для опытов и исследований минных запасах морского ведомства, а также для заказа новых предметов и на материальные потребности для мастерской и для гальванических операций вообще, ассигновать сумму 500 руб. серебром.

Для ознакомления с подводной гальванической минной частью гг. офицеров морского ведомства назначить, по усмотрению и выбору начальства, некоторых из них в числе не менее трех к участию в сих занятиях – из наиболее способнейших к практическим операциям, вполне ревностных и благонадежных».

Никонов, зевнув, отложил журнал. Настроение было совершенно нерабочим. Лейтенант только час, как вернулся к себе на квартиру; утро он провел в Императорском Московском техническом училище, в электротехнической лаборатории, куда был откомандирован с поручением от Морского ученого комитета. Уже два месяца Никонов исправно посещал храм наук, составляя по вечерам длиннейшие отчёты, полные канцелярских оборотов, уставных сентенций, а порой – случалось и такое – и дельных мыслей. Два дня назад с курьером из-под шпица прибыла очередная порция казённых бумаг – и в результате Никонов тратил прекрасный майский день на записки штабс-капитана В. Г. Сергеева о подводном минном искусстве. То, что документу этому минуло уже 33 года, дела не меняло; начальство поручило несчастному лейтенанту составить исторический обзор всех предложений по минно-гальванической части со времен Крымской войны – с указанием, какие работы проведены и какие средства из казны потрачены. И вот теперь, вместо того, чтобы готовиться к празднику в Петровском парке, Никонов глотал пыль, листая подшивки журнала Однако же – любому делу должен найтись разумный предел. Лейтенант решительно убрал тетрадки «Морского сборника» в ящик стола, одернул китель и вышел в гостиную.

Когда Сергей Алексеевич Никонов только прибыл в Москву, он, подобно другим офицерам, приезжающим в старую столицу с командировками, собирался остановиться в гостинице. Однако старшая его сестра, тридцатипятилетняя, рыжеволосая Нина Алексеевна, уже пятнадцать лет, как вышедшая замуж за путейского инженера Дмитрия Сергеевича Выбегова, и слушать не захотела ни о чем подобном. Она решительно пресекла разговоры о гостинице или меблированных комнатах и вынудила обожаемого младшего брата поселиться в их московском доме.