Князь Святослав - Николай Кочин

— И он, представь, прав. Тёплый климат Дуная нам очень по нраву. Здесь изобилие плодов земных. Сюда сходится всё благое: от греков золото, паволоки, вина и разные дорогие вещи; от чехов и серебро и кони; из Руси — меха, мёд, воск и невольники. Не для того я жертвовал кровью своих воинов и тяготами родной земли, чтобы Никифор вделал лишних два рубина в свою корону. Насколько я знаю, царь сам не промах. Ведь ты говорил, что он добыл престол через женщину. Это такой путь, идти которым любой воин моей державы постыдился бы. Руссы привыкли пользоваться женщинами вовсе не в подобных целях. Славу и положение они добывают не через баб, а мечом и отвагой…

— Я не краснею за нашего василевса, — ответил шутливо Калокир. — Я его сам презираю Прекрасная наружностью и любвеобильная василиса Феофано, отравила своего первого мужа Романа, чтобы своё сердце вместе с престолом отдать Никифору… Это всем известно. Так имеет ли право этот узурпатор называть меня бесчестным изменником, если я сам обнаружил намерение, сходное с тем, которое он осуществил.

Калокир разделся, скинул с себя русский тулуп, остался в тунике и, приятно поёживаясь в тёплой комнате, потягивал вино и говорил:

— В своё время, друже, вместе со мной Никифор околачивался в приёмной царя Романа, толкался среди жадных и лицемерных царедворцев, заискивая у презренного евнуха Василия, ползал в ногах у царицы, и наконец, сумел ей понравиться Кровь стынет, когда я вспомню, как этот ханжа, заставивший своё войско провозгласить его василевсом, двигался к столице. Как все мы — заметные чиновники государства — перетрусили, вышли к нему навстречу, упали перед ним ниц, точно перед законным царём, а в церквах трусливые попы стали служить торжественные молебны. А потом все мы скопом начали сгибать спины перед ним, как перед прирождённым василевсом. И ведь я отмечал тот день самым счастливым в моей жизни, в который этот узурпатор не замечал даже моего присутствия в огромной толпе заискивающих чиновников. Какой стыд и несправедливость в мире, если подумать, что многие лучше его знают науку управлять…

Калокир раскраснелся с дороги, захмелел:

— Князь, — умоляюще произнёс он, — вручи мне ромейскую корону поскорее, я буду твоим верным данником и никогда не выйду из твоей воли… Или сейчас, или никогда. Падение Романии неотвратимо. Я знаю положение в моей стране, всё шатается и не на что Никифору опереться. Твои победы парализовали волю василевса. Священники, землевладельцы, придворные прикрывают свою ненависть к василевсу маскою спасительного угодничества и бесстыдной лести. Торопись, князь! Упустишь — беда. У тебя много невольных союзников. Цимисхий, этот отважный полководец, когда-то помогавший Никифору захватить престол, сам мечтает о том же. О, я знаю его неодолимую мечту. Это прекрасный вояка и ужасный властолюбец… Но ведь битвы выдерживают не только сильные, но и умные, зоркие, смелые.

— Слабых народы ненавидят.

— Пусть ненавидят, лишь бы боялись. Князь, положим конец и этому наглому посягательству Цимисхия. Ты не найдёшь лучшего друга, чем я, ставленника на престол ромейской державы, которая почти в твоих руках.

Калокир протянул к князю руки и стал сползать с кресла на колени. Святослав удержал его за руку:

— Негоже, патрикий, благородному ромею так унижаться перед варваром.

Калокир поднялся и неохотно уселся на кресло. Отрок внёс фонарь из дыни, с горящим обломком просмолённого дерева. Свет заиграл на шитой золотом одежде патрикия.

Святослав продолжал:

— Русские князья непривычны к такому раболепию, как принято в Царьграде. Прямота твоя мне по душе, друг, а проницательность и преданность и того более. Не скрою: пора, ох, пора русским утвердиться в этих благодатных местах ближе к морю, которое избороздили вдоль и поперёк наши предки и которое не зря называется «Русскими…» Нашим гостям далековато ездить для торговли, а Царьград — наш второй дом… Выход к морю, а через него во все чужеземные страны нам необходим как воздух. Романия должна быть под защитою русского меча, потомки добром вспомянут нас за это. И твоё искреннее решение служить отныне Руси я считаю единственно разумным… Ромейская корона ждёт тебя!

Калокир просиял и опять выпил.

— Теперь говори о деле, да поточнее… — сказал Святослав. — Что нового в столице?

— Царь беснуется с перепугу. Он расставил машины для метания камней и стрел на стенах Царьграда. А через Босфор велел протянуть железную цепь, которую с одной стороны прикрепили к башне, а с другой — утвердили на стенах крепости противоположной стороны. Боится, старик…

— Это мне известно, — ответил Святослав. — Ты ведь не один для меня там соглядатайствуешь… Что с царём?

— Царь похудел от забот, и теперь сам обучает каждодневно пехоту, вооружает армию и снаряжает конных латников. Он — большой мастер в этом деле, даже написал сочинение о стратегии войны и заставил всех военачальников выучить его наизусть… И всё это приготовление держится в секрете, но не для меня…

Святослав улыбнулся:

— Да, теперь он уже не присылает мне подарки. А ведь при моём появлении на Дунае, он тотчас же прислал мне дары, в надежде на то, что я поднесу ему на блюдце Болгарию. К сожалению, я не могу быть столь щедрым… Тем более сейчас, когда и у нас в тылу неспокойно…

— Да, князь… Боярство зашевелилось. Царь Пётр хворает, но есть причина думать, что это напускное. Я слежу за Великой Преславой. Около Петра вьются недовольные тобою, князь. Нам надо держать ухо востро… Теперь у многих болгарских бояр с Никифором вместо войны — дружба… Друг мой, василевс Никифор будет играть на религиозном единении обоих народов: ромейского и болгарского…

— Опять эта игра в единоверие, — недовольным тоном произнёс Святослав. — Как тут не вспомнить матушку, которая часто говорила мне: вера одна и душа одна и народ как цепями друг с дружкой связан. Женщина, а раскусила.

— Умнее не скажешь, — заметил Калокир, — наши цари потому за веру и цепятся… Крепче людей держать в повиновении верой.

— Мы не противники христианства, и не фанатики своей веры, — сказал Святослав. — Моя мать крещена в Царьграде, часть моей дружины — христиане. Это не мешает нам быть русскими. Вообще, христиан мы не обижаем, и болгары тут на нас жаловаться не могут. Расчёт царя не оправдается… Держи, патрикий, ухо востро.

— За василевсом и его двором я неустанно слежу, князь, и у меня там есть люди. Соглядатай наш только что оттуда. С василевсом и вельможами беседы вёл. Он может, если угодно, обо всем сам доложить.

— Зови.

Вскоре пришёл монашек в потёртом стихаре — в одежонке вроде кафтана с широкими рукавами. Он почтительно и смиренно отвесил поклон и робко стал у двери.

— Превосходный соглядатай. Ну просто клад. Он ещё у моего родителя был на службе…

Святослав оглядел его с ног до головы и покачал головой: так неказист показался ему этот разведчик.

— Подойди поближе. Как тебя зовут?

Тот шагнул робко, шмыгнул носом, скорчил умильную рожу и стал чесаться.

— Как зовут, говорю, — строже произнёс Святослав. — Какой-то он у тебя чудной, — сказал Святослав Калокиру. — Такого не только к царям, а и в харчевню не пустят…

Калокир засмеялся.

— Фалалеем его зовут…

Монашек смирно заметил:

— Фалалей я для ромейского царя, а для русского князя я — Дудица.

— Грек?

— Не угадал.

— Болгарин?

— Опять не угадал.

— Кто же ты, шут гороховый?

— Эх ты, да я — русский.

— Плутуешь. Отколя?

— Из Нова Града… С Волхова.

— Ишь ты, куда тебя занесло. И какими судьбами?

— Судьба у холопа известная: гни спину на боярина, да не пищи. Матушку променял боярин на собаку, а меня сдал на выучку шорнику. Приучили делать обувь, шапки, ремни, сбрую, седла, колчан, рукавицы, плети. Был и кожемякой — кожу руками обминал. Тяжело было, подумал, подумал, и убежал в скоморохи…

Фалалей стащил парик, выпрямился и преобразился на глазах у князя. Лицо его приняло насмешливое выражение, речь стала бойкой, чеканной, с новгородским твёрдым северным акцентом… Он подпрыгнул, перевернулся на месте колесом и как ни в чём не бывало, продолжал:

— Научился я у них всевозможным фокусам, плясам на все манеры, петь, играть на гуслях, на бубнах, на свирели, на дудках… Дали прозвище Дудица… В одном месте поймали, вернули к боярину, к которому мне не хотелось возвращаться, страсть. Боярин добрый был, велел только отодрать батогами и зачислил меня по скоморошьей части. Жил в усадьбах, забавлял господ, избаловался. Один раз я стибрил бобра из силков, принадлежащих тиуну. Тиун меня привязал к саням, били врастяжку до полусмерти. Я выжил и тут же убежал в Киев. В Киеве опять скоморошничал у знатных бояр. Они меня укрывали, но тиун разыскал и повёз к прежнему боярину на расправу. Дорогой я, будь не плох, прикокошил тиуна и перебрался в Херсонес, куда бегут многие холопы из Руси. Патрикию всё рассказал и он отправил меня в Царьград своим дозорным. Там я служил мимом в цирке, и потешал царей. Но мой прежний патрикий умер, я стал холопом Калокира и он сказал, что ему выгоднее, да и мне, чтобы я разыгрывал юродивого на градских стогнах. Дело привычное, я прославился как юродивый и святой… На зиму патрикий устроил меня в глухую обитель, и я там жил на положении святого. В обители я провёл три года, упражняясь в юродстве. Патрикий говорит, что у меня талант комедианта. Я и сам поверил, когда пробрался ко двору, потому что не многих приглашали ко двору. А я до Никифора добрался…