Перстень Тамерлана - Андрей Посняков

– Распластывай ее, распластывай… – тяжело дыша, выкрикивал Аксен. – Ну, сучка, долго же я этого ждал! – С этими словами он разорвал рубаху и сарафан, оголив несчастную девчонку до пояса. Затрепыхалась в бесстыдной руке его упругая девичья грудь, вторая рука скользнула к пупку и ниже…

Евдокся закричала.

– Кричишь, тварь? Кричи, кричи, сука… – спуская штаны, яростно шептал Аксен. – Отдалась бы добром – другая песня была бы, а так… отдам, отдам тебя гулямам… Кричи, тварь… Ой!

Евдокся почувствовала вдруг, как напряженное тело Аксена, вытянувшись, обмякло. Глаза красавчика закатились, голова бессильно упала.

– Ай, батюшки! – возопив, метнулся в орешник холоп, быстро исчез там, петляя, как заяц.

– Ну вот, – опуская камень, задумчиво произнес Раничев. – Один есть, другой убег. А ты чего разлеглась, дева?

Евдокся, плача, запахнула рубаху.

– Ну не реви, не реви, не надо, – усевшись рядом, утешил ее Иван. – Нам бы уходить отсюда надо. Идти-то можешь?

Девчонка кивнула. Она необыкновенно красива сейчас, вот такая, плачущая, с рассыпавшимися по плечам густыми темно-русыми волосами, с глазами, зелеными, как у русалки, с волнительно вздымавшейся грудью… кстати, снова обнажившейся.

– Ой… – Евдокся быстро поправила разорванную рубаху, зарделась стыдливо.

– Ты не о теле своем сейчас думай, а о том, как убежать поскорее, – помогая ей подняться, заметил Иван. – Да и не реви уже.

– Не реву я. – Боярышня покачала головой. – Скажи, то, что он говорил, правда? – Она кивнула на лежащего навзничь предателя. – Мы победили?

– Увы, нет, дева, – грустно вздохнул Раничев. – Потому и бежим.

Дождавшись, когда девушка приведет себя, насколько возможно, в порядок, он повел ее за собой, таясь меж кустами. Вокруг, словно бы ничего и не случилось, беспечно щебетали птицы, синело постепенно очищавшееся от дыма небо, и желтое нарядное солнышко отражалась в прозрачных водах широкого, весело журчащего ручья. Будто бы и не было ничего. Ни осады, ни ворвавшихся вражеских полчищ, ни огня, ни крови, ни трупов…

Где-то впереди вдруг послышались чьи-то осторожные шаги. Иван напрягся, вместе с Евдоксей повалился в кусты, выставив вперед нож. Высунулся… И снова обернулся к девчонке, облегченно переведя дух:

– Свои. Эй, ребята, не проходите мимо!

Миг – и Салим с Ефимом Гудком радостно хлопали его по плечу:

– А мы уж думали, ухайдакали тебя гады.

– Не так-то легко меня ухайдакать, – засмеялся Иван. – Кстати, знакомьтесь: боярышня Евдоксия… или Евдокия, как правильно, мэм?

Девушка шмыгнула носом:

– Дома Евдоксей кликали.

– Ну и мы будем так звать. Можно?

Боярышня засмеялась.

– А я вас запомнила, – улыбнулась она, глядя на Раничева с Ефимом. – Вы скоморохи, у боярина-батюшки выступали.

– Все здесь у вас бояре-батюшки, – хохотнул Иван. – Однако поспешим. Там нас еще раненые дожидаются.

– Какие раненые? Ой, а где же мои все? Куда их увел этот… не знаю кто, с косой такой бородой, рыжей?

– С косой бородой, рыжий? – переспросил Ефим. – Боюсь, в плену они все, боярышня. Кособородый – дрянь человечишко, Аксенки Собакина холоп вернейший.

– Но как же…

– Война, боярышня. Война.

Евдокия беззвучно заплакала.

Они снова притихли, пропуская очередную разнузданную, отягощенную награбленным добром орду. Переждав, быстро перебежали выгоревшую улицу и – заборами, там, где они еще были, да обгоревшими кустами – пробрались к оврагу.

– Ну слава богу, – увидев их, обрадованно воскликнул Авраам. – А это кто с вами?

– Так, мимо тут проходила… Как Тайгай?

– Спит. В себя раз пришел – попросил водицы, испил, теперь спит.

– Это хорошо, что спит, – протянул Салим. – Значит, выживет.

Вокруг быстро темнело, словно устрашенное видом пожарища и резни солнце спешило побыстрей скрыться. Небо прямо на глазах приобретало густой синий оттенок, и серебряный ломтик месяца закачался над обгоревшими стенами города. Где-то недалеко завыл пес, его подхватил другой и тут же заскулил – жалобно так, тягуче – видно, ударили ногою.

На ночь разобрали дежурство – Раничеву выпало первым. Все улеглись тут же, в овраге, замаскировавшись ветками. Не сказать, что ночью было безопасней, чем днем. Везде – и далеко, у стен, и здесь, почти рядом – слышались крики победителей. Войско эмира Османа грабило город. Как и положено – три дня, из которых первый уже истек, но ведь были еще и второй, и третий…

Иван уселся у самого устья оврага, там, где находился заросший колючими кустами «вход», как все уже называли это место. Остальные спали в нескольких шагах, но тоже – рядом. Тяжело дышал раненый в грудь Тайгай, вот уж кому досталось! Что ж, продержался бы еще денька два. Тогда… Тогда – в самом пиковом случае – можно будет и подбросить его кому-нибудь из командиров Тимура. Те уважают великих воинов, а именно таковым и являлся Тайгай. Вылечат, приставят самого лучшего лекаря, после могут и отпустить под честное слово, а скорее всего, предложат перейти к ним на службу. Сам Тимур и предложит или этот, как его, эмир Осман. Тимур, кстати, тоже эмир, двадцать пять лет уже, с тех пор как захватил Самарканд и сделал его столицей Мавераннагра – своей империи под жутким среднеазиатским солнцем. Потрясатель вселенной, тем не менее он смог стать лишь эмиром, не ханом – прославленный хромец не был чингизидом, а вся земля вокруг принадлежала прямым потомкам Чингис-хана. Вот и пришлось удовольствоваться титулом эмира, поставив ханом послушного чингизида – Суюргатмыша, а затем его сына Махмуда. Те царствовали – Тимур правил. Тамер Ланг – Железный Хромец – прозвали его в Персии, и прозвали не зря. О воинском таланте и жестокости Тимура ходили легенды. О жестокости – даже, пожалуй, слишком преувеличенные. Впрочем, излишней добротой здесь не страдал никто. Не принято как-то было, не любили гуманистов. Вот воинов – уважали. Так что и Тайгаю, несомненно, предложат службу. Наместником или полководцем. Правда, Тайгай может не пойти, слишком уж он верен Тохтамышу, так ведь и не предал своего сюзерена, как не предали его Бек-Ярык-оглан с сыном. Могли бы уйти в степь или в мордву, но ведь бились в Ельце или вот здесь, в Угрюмове, понимая, что обречен город. Что ж такого привлекательного было в Тохтамыше, что, даже обессиленного, не бросали его самые лучшие воины. А может, они потому и были самыми лучшими?

Раничев посмотрел на небо – уже высыпали звезды. Разбросав в сторону руки, храпел Ефим Гудок, посапывал носом писец Авраамка, стонал во сне свернувшийся в комок Салим – и как он мог так спать, подтянув коленки к самому подбородку? Слышно было, как, вздохнув, всхлипнула Евдокия-Евдокся. Поворочавшись, встала, пробралась осторожно к Ивану:

– Можно, я с тобой посижу?

– Сиди, дева, коли не спится, – приглушенно хохотнул тот. – Эх, покурить бы…

– Чего сделать?

– Да ты не вникай, Евдокся. Это я своем, о девичьем. – Раничев засмеялся.

– Веселый ты, – тихо произнесла боярышня. – Одно слово – скоморох.

И непонятно, чего в голосе ее было больше – легкой зависти, признательности или – так, слегонца – презрения. Презрения представителей господствующего класса к классу низшему, прослойке изгоев – кем еще были скоморохи? Нищие бродяги, которых люди круга Евдокси лишь терпели, не более. Хотя встречались изредка и певцы-аристократы – Бояны, но, в отличие от Западной Европы, скоморохи вовсе не были менестрелями, труверами, миннезингерами – слишком уж близки к народу, плоть от плоти народа, от так называемого «простого» народа…

Ай‑ай, как нескладно-то. Раничев пригорюнился. Хотел вот поговорить с девушкой, ан наґ тебе! Скоморох… Чего уж с таким разговаривать, гусь свинье не товарищ. Иван затих, но не выдержал первым.

– Ты сказала – скоморох, – тихо повторил он. – А если б я был знатным боярином или, скажем даже больше, князем, так не должен бы веселиться?

– Не знаю, – помолчав, отвечала боярышня. – Тайгай вон князь. Однако – веселый, уж куда больше. Много о его проделках слухов ходило… Потому и принимают его не в каждом боярском доме, впрочем, он об этом не особо печалится.

– И правильно делает, – одобрительно кивнул Иван.

– Наверное, – улыбнулась – хоть и не видно было, но Раничев чувствовал: улыбнулась – Евдокся. – Я вот тоже веселье люблю, да воспитана в строгости. А если случится что с Евсеем Ольбековичем, боярином-батюшкой, так и не знаю, куда податься. Сирота ведь я и роду не очень богатого. Обещался Евсей Ольбекович наследство мне выправить, да… У него и своих детей, да внуков, да дядьев с племянниками, я-то дальняя родственница… Приданое, правда, тоже обещано. – Девушка вдруг замолчала и расплакалась.

– Ну не переживай, не надо, – поглаживая девушку по голове, принялся утешать Иван.

– Казалось бы, был жених, красивый парень, – жаловалась сквозь слезы Евдокся. – И тот гадом оказался премерзким. И враги дом пожгли, сродственников поубивали, куда теперь и податься-то, у‑у‑у…