Утешительная партия игры в петанк - Гавальда Анна

— Теперь я думаю, что именно это и должно было бы меня насторожить. То, что я тебе сейчас скажу, это ужасно, но, на самом деле, пока она пила, это означало, что она живет и хоть как-то… не знаю… борется, что ли… Знаешь… я столько всего тут передумала… А потом она вдруг сказала мне, что увольняется. Я как с неба свалилась. В тот день, я хорошо его помню, мы были с ней в чайной, потом прошлись по Тюильри. Была прекрасная погода, мы шли под ручку, и тут она объявила: все, я бросаю работу. Я замедлила шаг и долгое время молчала, ожидая продолжения… Я ухожу, потому что… или я ухожу из-за того, что… Но нет, больше она ничего не сказала. Почему, Анук, почему? — в конце концов выговорила я, — тебе же всего пятьдесят пять… Как же ты будешь жить? На что? А думала, прежде всего, «для кого» и «для чего», но не решилась сказать это прямо. Она ничего не ответила. Вот так.

А потом раздался шепот:

«Все, все… Они все меня бросили. Один за другим… У меня осталась одна только больница, понимаешь? И вот тут первой должна уйти я, иначе, я знаю, я этого не переживу. Чтобы хоть что-то в моей поганой жизни не причинило мне боль. Вот ты только представь, как меня будут провожать на пенсию, — ухмыльнулась она. — Забираю подарок, целуюсь со всеми, и… что потом? Куда иду? Что делаю? Помираю». Я не знала что ответить, но это было и не важно: она уже влезла в заднюю дверь автобуса и прощалась со мной через окно.

Сильви поставила стакан на стол и замолчала.

— А потом? — рискнул Шарль. — Это… это конец?

— Нет. Но… на самом деле, да…

Извинилась, сняла очки, оторвала кусочек бумажного полотенца, и испортила весь свой макияж.

Шарль встал, отошел к балкону, на сей раз повернулся к ней спиной, и вцепился в перила, как в леера.

Ему хотелось курить. Не решился. В этом доме человек переболел раком. Может, это и не было связано с курением, но как знать? Посмотрел на видневшиеся вдалеке башни и снова стал думать о тех людях, в Ренне…

Тех, кто никогда ее не любил. Не называл настоящим именем. Кто сделал ее ущербной, неполноценной пьяницей. Кто протягивал к ней руки, только для того, чтобы взять ее деньги. Те самые, которые она зарабатывала, запрещая больным умирать, пока Алексис сам застегивал портфель и вешал ключ на шею, но благодаря которым — и за это им большое спасибо — одним особенно тоскливым вечером, Нуну удался потрясающий спектакль-импровизация.

— Ну кончай, Сокровище, переживать из-за этих кретинов… Кончай сейчас же. Чего от них еще ждать, а?

И пошарив на кухне в поисках нужной ему бутафории, всех их изобразил.

Ну, прямо как живых.

Папаша ругается. Мамаша его утешает. Старший брат дразнится. Младшая сестра шепелявит. Дед заговаривается.

А старая тетка чешет спину после банок. А старый дядька пукает И собака тут, и кошка, и почтальон, и мсье кюре, и даже сельский полицейский, одолживший трубу у Алексиса… И все это было так весело, словно мы и правда отужинали в семейном кругу…

Он вдохнул поглубже бульварной свежести и, Господи, как же он не любил это слово, сформулировал то, что мучило его последние полгода. Хотя нет, вот уже двадцать лет:

— Я… Я тоже такой…

— Какой?

— Я тоже ее бросил…

— Да, но ты же очень ее любил…

Он обернулся, и она добавила, при этом на лице ее появилась насмешливая ямочка:

— Не знаю, почему я собственно сказала «очень»…

— Это было так заметно? — забеспокоился наш постаревший мальчик.

— Нет, нет, успокойся. Почти что нет. Примерно, как наряды Нуну…

Шарль опустил голову. От ее улыбки у него зачесались уши.

— Знаешь, я не решилась прервать тебя, когда ты сказал, что Нуну был ее единственной любовью, но в тот день на кладбище, когда я увидела эти оранжевые буквы, точно салют среди всего этого… скорбного уныния, я поклялась себе больше не плакать, но, признаюсь, не выдержала… Потом на соседнюю могилу пришла эта жуткая женщина и завелась. Она, мол, видела того негодяя, который все это сделал, просто стыд и срам… Я ничего не ответила. Что она понимает, старая карга? Но про себя подумала: этот негодяй, как вы говорите, был любовью всей ее жизни.

Ты только не смотри на меня так, Шарль, я уже сказала тебе, не хочу больше плакать? Хватит с меня… И вообще, не такими бы она хотела нас видеть…

Она взяла еще один носовой платок.

— Она носила твою фотографию в кошельке, говорила о тебе постоянно, и только хорошее. Говорила, что ты — единственный мужчина в мире, и тут уж, конечно, бедный Нуну не в счет, кто относился к ней по-человечески…

Какое счастье, говорила она, что я встретила его, это примирило меня с остальными… Говорила еще, что если Алексис все же выпутался, то только благодаря тебе, потому что, когда вы были маленькими, ты заботился о нем лучше, чем она… Ты всегда помогал ему делать уроки и готовиться к выступлениям и не будь тебя, неизвестно еще до чего бы он докатился… И весь их сумасшедший дом только на тебе и держался…

— И одно только… — добавила она.

— Что?

— Приводило ее в отчаяние, это то, что вы поссорились…

Молчание.

— Ладно, Сильби, — с трудом выговорил он, — давай, пора заканчивать…

— Ты прав. Уже скоро… Значит, ушла она из больницы по-тихому. Договорилась с начальством, что якобы уезжает в отпуск, и больше не вернулась. Все, конечно, страшно расстроились, что не смогли выразить ей свое восхищение и любовь, но раз уж она сама так захотела… Зато она получала письма. Сначала она их читала, но потом призналась мне, что больше не может. Если бы ты только видел… Их было столько… Мы перезванивались все реже, наши разговоры становились все короче. Сначала потому, что ей было особенно нечего мне рассказывать, потом у моей дочки родилась двойня, и у меня не осталось ни одной свободной минутки. А еще она сообщила мне что они с Алексисом снова вместе, и тогда я, наверно, подсознательно, решила, что он принял эстафету. Что теперь его черед… Знаешь, как это бывает с людьми, за которых ты очень беспокоишься… Когда тебе кажется, что дело пошло на лад, ты так рад, что можешь передохнуть… И я поступила так же, как ты… Ограничилась соблюдением приличий: поздравляла с днем рождения, Рождеством, сообщала о рождении внуков и посылала открытки… Прошло время, и постепенно она превратилась в воспоминание о моей прежней жизни. Чудесное воспоминание…

А потом одно из моих писем вернулось обратно. Я позвонила ей, но ее телефон был отключен. Что ж, подумала я, наверное, переехала жить к сыну куда-нибудь в провинцию, нянчится с внуками… Сама позвонит рано или поздно, и уж тогда две слабоумные старушки наболтаются вволю…

Она так и не перезвонила. Что ж… Это жизнь… А потом, года три назад, я ехала в RER, и в глубине вагона сидела стройная пожилая дама. Помню, первое, что я сказала себе: вот бы мне так выглядеть в ее годы… Знаешь, как говорят: «Красивая старость». Пышная копна седых волос, никакого макияжа, лицо как у монашек, все в морщинах, но моложавое, тонкая талия и… она подалась немного вперед, в мою сторону, чтобы пропустить кого-то к выходу, и я обалдела.

Она меня тоже узнала и улыбнулась приветливо, словно мы только вчера расстались. Я предложила ей сойти на следующей станции и выпить по чашечке кофе. Я чувствовала, что она не горит желанием, и все же, чтобы доставить мне удовольствие…

И ведь она всегда была такая болтушка, балаболка… а тут я с большим трудом добилась, чтобы она хоть что-то рассказала о себе. Да, ей подняли квартплату, и она переехала. Да, район не из приятных, но все друг другу помогают, она нигде такого раньше не встречала… По утрам работает в диспансере, в остальное время — на общественных началах. Принимает людей у себя дома или ходит к ним… Деньги ей все равно не очень-то нужны… Там все держится на бартере: тарелка кускуса за перевязку, починка крана за укол… Она выглядела на удивление спокойной и совсем не несчастной. Говорила, что никогда не была так довольна своей работой. Что чувствует себя еще нужной, сердится, когда ее называют «доктором», и потихоньку таскает лекарства из диспансера. Те, у которых кончается срок годности… Да, живет одна… А ты — спросила она, — как ты?