Ананасная вода для прекрасной дамы - Виктор Пелевин

За стеной оказалось что-то вроде шахты: сначала было мгновение невесомости, а затем Олегу показалось, что он падает вниз, только этот низ располагался не там, где ему положено, а прямо впереди. Потом Олег словно зацепился солнечным сплетением за какой-то крюк, и сила инерции вывернула его наизнанку. Было не больно, но до того головокружительно, что он потерял сознание.

Придя в чувство, он увидел нечто странное.

Он был вне себя в самом буквальном смысле. Его тело, голое по пояс, в полосатых хлопковых штанах, сидело прямо напротив него в позе лотоса.

Смотреть на собственное лицо было трудно, потому что за затылком, словно солнечная корона, горел ясный белый свет. Но все же было видно, что сидящий или спит, или потерял сознание. Его глаза оставались приоткрытыми — только лицо как-то поглупело, съехало вниз, и нижняя челюсть отвисла.

Олег подумал, что похож на шофера-дальнобойщика, уснувшего за рулем. Или на пьяного кинозрителя, забывшегося в луче проекционного аппарата, который своим светом припечатал его душу к экрану.

13

Сначала Олег испытал приступ ужаса — он решил, что умер.

Однако опыт противоречил традиционным описаниям послесмертия. Вот если бы его тело с перекошенным лицом осталось на кровати, а сам он выплыл из хижины и полетел к немытому индийскому небу, тогда предположение было бы уместным. Но ничего подобного не происходило. Ясно было одно: он все еще может думать — немного вяло, как в полусне, но вполне связно.

Олег попытался пошевелить рукой. Никакого контроля за телом у него не осталось. Не было контроля и за мыслями — они просто сменяли друг друга. Он сам был чем-то вроде расплывающейся по стене мыслекляксы, где прошлая мысль исчезала под следующей.

Мысли, несомненно, были тенью. Вот только отбрасывало их не тело, сидевшее перед ним со склоненной головой, а что-то другое.

Олег посмотрел на себя очень внимательно.

Его лицо с выключенными глазами и отвисшей челюстью казалось карикатурой на католического святого, подвергнутого мучительной казни и воссиявшего под ее конец многоваттным св. Духом. Дело было не в особой одухотворенности знакомых черт — она как раз полностью отсутствовала, — а в том, что его голова помещалась точно в луче фонаря, свет которого превратился в яркий нимб.

Удивляться, впрочем, не приходилось — поскольку Олег был теперь тенью, куда бы ни свесилась его голова, она все равно оказалась бы точно в луче фонаря…

Эта мысль, как и все остальные, пришла извне, но в этот раз Олег заметил, откуда именно.

В сверкающем нимбе вокруг его головы что-то слабо колыхалось, и каждая возникавшая мысль была сначала таким колыханием. Вернее, мысль появлялась, когда свет отбрасывал тень колыхания на стену.

"Что там такое? — подумал Олег, вглядываясь в ореол света. — Медуза какая-то, что ли?"

Тут же он понял, что видел эту мысль в виде легкой волны, прошедшей по левой части нимба.

В пространстве между его головой и фонарем висело какое-то полупрозрачное существо.

Это, конечно, была не медуза — просто никакой другой аналогии Олегу в голову не пришло. Но виноват в этом был не он, а сама медуза, потому что волнообразное движение ее тела и было этим сравнением, а потом мыслью о несостоятельности такого сравнения. Это движение походило на бесконечную волну, бегущую по прозрачной ткани.

Олег не видел этого существа полностью — можно было различить только края тела, дрожащие в нимбе света. Пожалуй, формой оно больше напоминало не медузу, а елку — как ее рисуют на новогодних открытках.

Оно было треугольным, с крыльями, сходящимися к верхней точке — и по этим крыльям проходили волны согласованной дрожи, словно там работали два архимедовых винта (еще Олег подумал о лапках очень быстрой сороконожки). Эта прозрачная дрожь была связана с его мыслями так же жестко и однозначно, как вращение велосипедного колеса с мельканием бегущего под шину асфальта. Олег чувствовал, что мысли возникают в центре треугольника, а прозрачные крылья только задают их ритм и интенсивность, но собственная голова мешала увидеть что-то еще.

Вскоре Олег заметил, что, если он сосредотачивает внимание на этих дрожащих крыльях, их движение замедляется — или, может быть, растягивается время. Тогда мыслей становилось меньше. Он попробовал полностью остановить их, и бегущая по краям треугольника рябь замерла, превратившись в стоячую волну.

Через минуту или две такого безмыслия Олегу стало казаться, что фокус его зрения смещается, и он начинает видеть происходящее со стороны. Было непонятно, как такое возможно, если он по-прежнему припечатан к стене. Но потом он понял, что стена, кровать и лампа уже куда-то исчезли.

14

Он увидел перед собой бесконечное черно-синее пространство. Сквозь тьму бил луч света, расшибавшийся о треугольную живую волну. В тени этой волны было подвешено его бессознательное тело.

Сразу стало ясно, что такое расположение треугольного крыла и его тела не случайно, и свет не доходит до него, потому что он спрятан за треугольным существом. Свет знал только про треугольник, на который он падал. Для света этот треугольник и был Олегом.

Стало понятно и другое — его мысли были нужны треугольному существу, чтобы притянуть с их помощью свет и пропустить его через себя, причем именно в результате этого мысли и возникали. Существо питалось светом, а сам Олег был чем-то вроде невидимого живца, на которого этот свет ловился. Само его тело тоже было мыслью, просто очень долгой и способной порождать другие.

Впрочем, ловля на живца была неподходящим сравнением — скорее, треугольник использовал его, чтобы заставить свет возникнуть в пространстве. Свет был любовью, милостью, состраданием — и треугольник поглощал его, хотя предназначалось сострадание в конечном счете Олегу.

Можно было сказать, что Олег играет роль противовеса. Можно было назвать его как угодно иначе: блесной, моральной необходимостью, могилой неизвестного солдата и даже отбросом, потому что все его многочисленные мысли были, в сущности, просто экскрементами треугольного существа — тем, во что превращался поглощенный им свет. Истина не укладывалась ни в одно из этих определений, но, хоть и трудно поддавалась формулировке, сама по себе была проста.

Весь огромный человеческий мир с его народами и языками был сложным запутанным помыслом, который требовал для своего существования много-много света — и поэтому Олег был вынужден думать всю жизнь, как корова жует сено, или галерный раб передвигает свое весло, и любые его размышления были частью единой грандиозной мысли.

Но предъявить по этому поводу претензию в какую-то верховную инстанцию было невозможно, потому что ни помысла, ни инстанции на самом деле не было нигде за пределами самого Олега — он существовал именно для того, чтобы все это думать, а как только он переставал это делать (так случалось, когда тело умирало), думаемый им мир исчезал так же просто и естественно, как исчезала тень, когда выключали свет.

Мир, в котором Олег провел всю жизнь, действительно был тенью. Он состоял из переработанного треугольником света и был похож на выхлоп авиационного двигателя, засасывающего в себя керосин. Мир был потоком нечистот, вечным сумраком и цепной гирей, заставляющей часы тикать, и нигде за его пределами о нем ничего не было известно. Исчезая, он не нарушал никаких равновесий. Свет становился невидимым, когда пропадал освещенный им мир, и любые вопросы по поводу происходящего исчезали — потому что некому было спрашивать и отвечать.

Олег понял, что больше не видит своего тела. И тут же догадался, куда оно делось. Из центра треугольника выходило разветвление, похожее на полумесяц. Между его рогами тлело что-то вроде сознающего разряда: именно там зарождались все его мысли. Тело никуда не исчезало, оно просто было одной из них.

Олег понял, что между концами этого полумесяца может возникнуть сколько угодно таких Олегов, и каждый из них будет ощущать в себе то же несомненное "я", тянущееся из темноты к свету, и когда один Олег отцветет, на его месте тут же появится другой. И все эти зыбкости так или иначе думают о причине своего существования — некоторые считают, что треугольнику надо молиться, другие поют про него песни, третьи думают, что они и он суть одно, четвертые называют его словом "ум" и читают мантры, чтобы его успокоить, а пятые пишут про него книги — и все это нужно только для того, чтобы через треугольник проходило как можно больше возникающего в пустоте света.

Олег попытался понять, много ли таких треугольников, или всего один, — и понял, что вопрос лишен смысла: для каждого человека он был своим, не похожим ни на что другое.

Можно было сказать, что этих существ столько же, сколько человеческих умов — а можно было сказать, что это существо лишь одно, а людей и человеческого мира нет вообще, есть только вечный двигатель, работающий на самообмане чего-то такого, чего на самом деле нет, хоть оно и думает, будто оно есть, и в этой уверенности и заключен самообман. Все было выверено, точно и красиво — экономной, холодной, космической красотой.