Журнал `Юность`, 1973-2 - Журнал «Юность»

Узнаешь, с другой стороны, и то, что Корчагину последних лет было, оказывается, еще и потому легко творить, что болезнь не оставляла ему другого выхода, избавляла его от соблазнов, увлечений, которые одолевают обыкновенно здорового человека.

Узнаешь и о том, наконец, что Корчагиным можно восхищаться, но следовать его примеру, подражать ему невозможно, потому что был он человеком совершенно необыкновенным.

К счастью, Островский словно предвидел опасность упрощений и оставил нам лекарство от них — свои письма. И действие их тем сильнее, что многие из дошедших до нас были написаны и отправлены задолго до того, как у Островского родился самый замысел романа.

Это хочется подчеркнуть особо. И вот почему. Читая роман, мы представляем себе его автора больным, страдающим, но уже и великим, нашедшим призвание, всемирно признанным. Словом, он для нас Островский — и этим все сказано.

В первых же письмах перед нами человек страдающий, борющийся, но еще очень, очень далекий от победы, порою теряющий в неё веру. Человек того времени, когда фамилия Островский никому, кроме друзей и знакомых, ещё ничего не говорила. Не правда ли, тут есть разница? Но попробуйте уловить её в письмах. Перечитайте весь том, и вы нигде — ни в одной фразе, ни в одном слове — не увидите двух Островских — того в этого… И убедившись в этом, поймете, почему он смог совершить свой подвиг.

Личные письма, направленные родным, друзьям, знакомым, а потом и незнакомым читателям романа, — не художественное произведение. Их трудно анализировать. Но их хочется цитировать — широко, подробно. Верится, что тот из юных читателей, кто впервые познакомится здесь с отрывками из этого своеобразного дневника Островского, составляющего третий том его собрания сочинений, прочитает его потом от корки до корки.

Знакомство с письмами Островского поможет не только глубже понять его самого и его героя, но и явится своеобразным мостиком, перекинутым к деяниям и характерам последующих поколений, с представителями которых нам ещё предстоит познакомиться поближе.

Как это ни покажется странным, принимая во внимание трагические обстоятельства жизни Островского, одна тема, один мотив проходят наиболее настойчиво через всю его жизнь, встающую перед нами в письмах: тема… счастья. Стоит проследить за ней, за её вариациями, они многое открывают, многому учат нас.

«Моя жизнь сейчас прекрасна, — пишет он в одном из писем, — моя заветная мечта осуществилась, из бесполезного партии товарища стал опять бойцом. Я нашел своё место в жизни нашей страны. Чего же ещё?»

Заметим, что строки эти — не простая констатация. Это не патетика. Это полемика с товарищами, с друзьями, которые проявляли непомерную, по его мнению, заботу о нём. «Почему друзья делают мне больно, — волнуется он, — и с таким упорством… загружают ЦК вопросами обо мне и бытовых мелочах моей жизни…»

И снова та же настойчиво, упорно звучащая мысль: «Я счастливый парень, — дожить до такого времени, когда некогда дыхнуть, когда каждая минута дорога…»

Счастье для Островского — воинствующее чувство, оно не нейтрально, своим острием оно направлено против людей вялых, скучных, безвольных и ленивых, тех, кто попусту, преступно растрачивает свои духовные и физические силы. «Вокруг меня ходят крепкие, как волы, люди, но с холодной, как у рыб, кровью, сонные, безразличные, скучные и размагниченные. От их речей веет плесенью, и я их ненавижу, не могу понять, как здоровый человек может «скучать» в такой напряженный период». «Есть несчастные люди, обиженные природой, которые не знают, что жизнь прекрасна, — пишет он, недвижимый и слепой, лежа в своей матрацной могиле. — Счастье, что я не принадлежу к этой категории дефективных».

Тема эта не раз еще прозвучит в письмах Островского, не раз ещё заявит он о своей «органической, злобной ненависти» к людям, которые «под беспощадными ударами жизни начинают выть и кидаться в истерику по углам».

«Все бы я простил природе, такой ко мне немилосердной, но отнять единственный глаз — это бессовестно. Хотя, сказать по совести, я и сейчас живу намного радостнее и «счастливее», чем многие из тех, кто приходит ко мне и, наверно, из любопытства…»

Чуточку уступки обывательской оглядке, и соблазн истолковать эти слова Островского как раздражительность всякого больного против всякого здорового может овладеть нами. Но это будет именно уступка, уступка извечному мещанскому побуждению принизить высокий порыв, объяснить его низменными мотивами.

То, что Островский сказал здесь, выстрадано и выношено им. Он имел, к сожалению, повод и заслужил право бросить этот упрек — не только своей болезнью и страданием и вообще не этим, а своей титанической устремленностью к цели, своей превышающей, казалось бы, все человеческие возможности, но на самом деле продиктованной истинно человеческими порывами волей к борьбе и победе.

Тема труда, борьбы на благо людей, как высшей цели, ради которой только и стоит жить, — вот другой лейтмотив писем Островского. Проследим же и его от того момента, когда намерение Островского заняться литературным трудом могло показаться чудачеством даже самым близким людям, до того, когда он стал известным писателем. «Только мы, такие, как я, так безумно любящие жизнь, ту борьбу, ту работу по постройке нового, много лучшего мира, только мы, прозревшие и увидевшие жизнь всю, как она есть, не можем уйти, пока не останется хоть один шанс. Все покажет лето этого года».

«Хоть один шанс» — замысел романа «Как закалялась сталь», к которому автор приступал с отчетливым, беспощадным сознанием своей профессиональной неподготовленности к такой работе и одновременно с убежденностью в необыкновенной значимости и нужности того, о чем он намеревался сказать. Решали страсть к труду, к творчеству, вера в свои духовные силы, уверенность в победе.

«Я работаю, как добросовестная лошадь. По ночам. Тогда никто и ничего не мешает…». «Моя жизнь — это работа над второй книгой. Перешел на «ночную смену», засыпаю с рассветом. Ночью тихо, ни звука. Бегут, как в кинопленке, события, и рисуются образы и картины».

Работа, в смысле и назначении которой ты бесконечно уверен, выше самой жизни: «Я работаю, напрягая все свои духовные и физические силы… Здоровье мое предательски качается. Каждую минуту можно ожидать срыва. И я спешу, ловя минуты».

Это уже пишет не начинающий, а всемирно известный писатель, безмерно страдающий человек, бросавший в работу, как в топку котла остатки угля, последние крупицы своего здоровья. Автор романа «Как закалялась сталь». А как много мы знаем примеров, когда, говоря словами Островского, иные «крепкие, как волы, люди», совершив однажды нечто, всю свою последующую жизнь посвящают пестованию и баюканью, возвеличиванию этого совершенного однажды!

Уж не сделаны ли они из разного материала? И здесь пора уже напомнить о других строках из писем, о мотивах, которые нашли свое отражение и в романе и которые, однако, часто оказывались на самом дальнем плане у тех исследователей и комментаторов творчества Островского, которые пуще всего боялись «разжижения гранитной фигуры Павки Корчагина». Речь идет о колебаниях, сомнениях, о муках отнюдь не только физических, которые сопутствовали как Островскому, так и Корчагину на всем протяжении их жизни.

Исследователи порой стремятся забыть об этом, словно стыдясь в Островском того, чем на самом деле надо бы гордиться. Но тому, кто стыдится сомнений, колебаний, кто стыдится минут отчаяния, упадка духа в своем кумире, — тому никогда не постичь и тайны их преодоления.

«Ничего позорного нет в том, что бывают минуты реакции, — говорит по этому поводу сам Островский. — Ведь я уже три года веду борьбу за жизнь и каждый раз бит, — сползаю назад». Это год 1927-й, год первых замыслов. «Бодрость и воля, — пишет он в письме 1926 года. — Последнее у меня есть, но первого нет, Оно вытравилось чисто физическими страданиями. Если бы сумма этой физической боли была меньше, я бы «отошёл» немного, а то иногда приходится крепко сжимать зубы, чтобы не завыть по-волчьи, протяжно, злобно…» И снова. «Я взялся за непомерно тяжелый труд. Все против меня но у меня моя ослиная упрямость».

Под этим «все против меня» не следует понимать, как это часто бывает, только болезнь. Казалось бы, что может быть страшнее разрушенного здоровья, слепоты, почти абсолютной неподвижности?! И всё это полной чашей испил Николай Островский. Однако к этому приходится прибавить и бытовые неустройства, борьбу с безразличием, бюрократизмом, хлопоты о комнате, о пенсии — все то, что выпало, еще раз подчеркнем это, на долю того Островского, который ещё никому, кроме друзей и родных, не был известен, а многим, кто с ним соприкасался «по казенной линии», представлялся лишь докучливым, беспокойным инвалидом.