Коммунизм - Олег Лукошин

Провожаемый медсестрой Ноябриной, я спускался в лифте на первый этаж. Мне выделили рубашку, брюки и ботинки. Это всё. Новый человек, вступаю в новую жизнь. Открыт ветрам и счастью. Я в кабинке лифта чуть потрогал медсестру за попу, она сказала «Не надо, у меня парень в армии», но руку великодушно не убрала. Спасибо тебе хоть на этом, добрая девушка.

Едва мы вышли из лифта, я их увидел. Они сидели на диванах в фойе: мать, отец и ещё какая-то девушка лет двадцати. Родители — один в один такие же, как там, на той стороне. Точные копии. Ну нет, разница есть: мать вот более гладкая, взгляд уверенней, причёска строгая (моя-то всю жизнь шишигой ходила) да и вообще солидней держится; отец попроще, чем бизнесмен Сидельников, много проще — рубашка с закатанными рукавами, лицо морщинистей, смуглее. Все трое, увидев меня, встали.

Мать тут же бросилась ко мне. На расстоянии метра остановилась и стала жадно-жадно вглядываться мне в глаза, словно отыскивая в них какие-то опознавательные коды, которые бы идеально совпадали с её погибшим сыном. Несколько раз торопливо и нервно она осенила меня крестным знамением — я про себя удивился этому. Потом она вдруг застыдилась такой придирчивости, широко распахнула объятия и бросилась ко мне на грудь.

— Сынок! — услышал я её всхлипывающие бормотания. — Радость моя, солнышко! Живой… Господи, благодарю тебя за это чудо, за то, что вернул ты нам Витеньку!

Она притянула меня к себе и принялась лихорадочно целовать. Поцелуи были жаркими и мокрыми. Я видел, как за её спиной стояли, смущённо и робко улыбаясь, отец с этой незнакомой девушкой. Мать же принялась рыдать. Обессиленная, она уткнулась мне в плечо и навзрыд, в голос, бормотала что-то бессвязное, но безмерно счастливое. Мне пришлось отвести её обратно к дивану и усадить в мягкую коричневую кожу. Ноябрина принесла откуда-то стакан воды, мать отхлебнула из него и вроде бы стала успокаиваться.

— Ну всё, Люда, всё, — говорил ей отец. — Теперь всё позади, Виктор с нами. Перестань.

Мать кивала и махала ладонью: всё, мол, не обращайте внимания. Отец отвлёкся наконец от неё и протянул мне руку. Рукопожатие его было крепким, основательным таким. Он тоже сморщился вдруг от нахлынувших эмоций, рывком прижал меня к себе и сдавил в крепких объятиях.

— Сын! — шепнул он. — Виктор!

Незнакомая девушка в стороне растирала кулаками ручейки слёз на щеках.

— А это сестра твоя! — показал на неё Валерий Фёдорович. — Нам сказали, ты про неё не знаешь, там у тебя не было сестёр. Дашей зовут. Ну знакомьтесь же, знакомьтесь!

— Витя! — вскрикнула, всплеснув руками, моя новообретённая и такая неожиданная сестра.

Я погрузился в объятия в третий раз. Внутреннему моему спокойствию этой душераздирающей встречей были нанесены серьёзные пробоины. Плакать вместе с новой своей семьей я всё же не стал, сдержаться сил ещё хватило, но что-то этакое огненно-колючее в душе засвербело. Я к таким эмоциям и этой истеричной радости был не готов, но успел внутренне отметить, что людьми мои родственники оказались душевными. Сестра в довершение всего — так ещё и симпатичной.

С охами и ахами мы наконец выбрались наружу и погрузились в стоящий невдалеке от здания синий автомобиль. «Москвич» — успел прочитать я название марки, и, действительно, что-то похожее на наши древние «Москвичи» в нём присутствовало, но лишь в некоторых линиях, потому что сразу было понятно, что это совсем другой тип автомобиля. Бросилось в глаза главное, что отличало его от автомобилей того мира — широкий и плоский капот, покрытый блестящими прямоугольными пластинами, которые озорно блестели на солнце. Отец сел за руль, мать с ним рядом, а мы с Дашей разместились на заднем сиденье. Во всей этой суете я даже забыл сказать «до свиданья» Ноябрине. Вспомнил о ней лишь когда мы отъехали от института на изрядное расстояние. Обидится ещё.

Такими же панцирными капотами, как выяснилось, обладали все без исключения автомобили на московских улицах. Я понял — это солнечные батареи. У некоторых пластинами был завешан весь кузов — и сверху, и спереди, и по бокам. Автомобилей на дорогах было заметно меньше, чем в моей бывшей Москве — беззвучные, изящные, они неслись по идеально чистым улицам, засаженным изумрудной зеленью. Голова кружилась от такой чистоты и благости.

Родственнички чё-то молчали. Мать всё утирала платочком глаза, отец следил за дорогой. Лишь Даша весело стреляла в меня озорным взглядом, но тоже молча. Чтобы прервать это молчание, показавшееся мне тягостным, я заговорил. Как раз таки о машинах:

— Меньше здесь автомобилей, чем у нас. В смысле, чем на той стороне. Не разрешают что ли приобретать?

— Ну да, — отозвался отец, — не всем. Автомобиль положен на семью как минимум с двумя детьми-иждивенцами. Да и то могут отказать — лимит имеется. По площади города и числу жителей высчитывается. Чтобы без пробок спокойно передвигаться.

— Ну и правильно! — воскликнул я. — Очень разумно. А то там настоящий кошмар с этим автотранспортом.

— Видел, — покивал отец. — По телевизору показывали.

— Папе как ветерану Освободительных войн машина полагается по статусу, — пояснила, мило улыбнувшись, Даша. — Он — Герой Советского Союза!

— В самом деле? — удивился я. — Здорово? А где вы воевали?

Отец помолчал, прежде чем мне ответить. От матери с сестрой тоже отошла странная волна удивлённого замешательства.

— Ты на «ты» ко мне обращайся, — ответил отец. — Прям не сын будто.

— А, да, да. Извините. Извини.

— Да везде я воевал, — коротко объяснился он. — Весь мир почитай прошёл. От Пакистана до Штатов.

— У папы было три ранения и две контузии, — пояснила Даша. — А ещё он два месяца провёл в американском концентрационном лагере. Он сам никогда об этом не расскажет, потому что ему больно это вспоминать, но там было ужасно. Там людей живьём сжигали в крематориях.

— Как фашисты во второй мировой?

— Именно! Ну так американский империализм от фашизма ничем и не отличается. Уже после войны, когда состоялся Пасаденский трибунал — ну да ты наверняка о нём знаешь, это где всё прогрессивное человечество осудило преступления капитализма — там было чётко сказано, что так называемая демократия западного образца, выпестованная капитализмом, является продолжением германского фашизма.

— Верная позиция, — согласился я. — Продуманный пиар. А как ты освободился из плена? — обратился к отцу.

Тот лишь тяжко и многозначительно вздохнул, то ли собираясь ответить, то ли же наоборот — уклониться от ответа, но Даша опередила его:

— Он вместе с тремя верными друзьями поднял мятеж и увлёк за собой всех пленных солдат. Восставшие заключённые обезоружили охрану и в течение недели удерживали лагерь в своих руках, отбиваясь от полчищ американцев и дожидаясь подхода советских частей. Ему именно за это дали Звезду Героя.

— Потом про это даже фильм сняли, — вступила в разговор мать. — «Лагерь смерти», режиссёр Фёдор Бондарчук. Очень известная картина, её каждый год на Двадцатое августа по телевизору показывают.

— Да, точно! — подхватила Даша. — А он у меня на диске есть, если хочешь — посмотрим.

— Хочу.

— Так и быть. Сегодня же зарядим.

— Да исказил там всё ваш Бондарчук, — высказался недовольно отец. — Не атаковали нас никакие американские полчища, не до восставших пленных им тогда было. У них уже Вашингтон пал, они оружие складывали дивизиями. Два боя у нас всего состоялось, да и то непродолжительных. Один — с каким-то заблудшим отрядом американских дезертиров, которые к дому пробирались и пожрать чего-нибудь искали. Мы их атаку быстро отбили. А второй — и сами не поняли с кем. Не исключено, что со своими же, с советской разведгруппой. По крайней мере, я хорошо слышал, как на той стороне по-русски матерились.

— Да не выдумывай ты! — ткнула мужа в бок мать. — Какие свои, не могло быть этого. Порасскажешь тут ещё, потащат объяснения давать.

— Да никуда не потащат, — поморщился отец. — Что ты уж совсем. Такие случаи на войне регулярно происходят, все об этом знают. Просто признаваться совестно, ну да что поделаешь. Правда-то дороже.

— А потом, значит, снова воевать пошёл? — спросил я. — Ну, я имею в виду, после лагеря.

— Снова, да. После госпиталя. Только недолго, месяц всего. Тут уж Америка капитулировала. Меня быстро домой отправили, я ведь почти десять лет под ружьём проходил, да израненный весь, да возраст. Другие долго ещё в Штатах служили.

Я невольно сравнил этого доблестного героя, скромного человека-освободителя с тем совестливым делягой, в которого превратился на той стороне мой отец и как-то застеснялся, что был рождён тем, а не этим. Нет, тот тоже нормальный мужик, за революцию и вообще, денег вот мне дал, но всё равно не то. В этом вон какая цельность — гранит, а не человек. Таких в том мире уже не осталось. Все гнилью заражены. И я тоже, разве смог бы я так — десять лет в атаки на врага ходить. Я ведь так только — из-за угла пострелять, да банк ограбить. Налётчик, а не воин.