Дочь священника - Джордж Оруэлл

В общем, родители заволновались, услышав от детей о методах новой учительницы. Они не видели ни капли проку от учения с историей поэзии и лепкой карт, чрезвычайно почитая режим старинной, ужасавшей Дороти зубрежки. Напор их становился все нервознее, письма все гуще пестрели требованиями знаний «практических», а проще говоря, прежних пропорций обучения почерку и арифметике. Причем вся арифметика для них сводилась к навыку складывать, вычитать, умножать да еще делывать этот не особо полезный, но ловкий фортель – делить столбиком. Сами они за редким исключением до десятичных дробей не дошли и своим детям таких дебрей не желали.

Впрочем, если бы только тем и ограничилось, возможно, беды и не стряслось бы. Родители, как уж положено родителям, цеплялись бы, а Дороти, как все учителя, в конце концов, поняла бы, что, проявив определенную тактичность, можно спокойно их игнорировать. Но имелось некое предрекавшее кризис обстоятельство: почти все семьи были «свободных» исповеданий, тогда как Дороти являлась дщерью церкви англиканской. И хотя веру она потеряла (на протяжении двух месяцев бурных скитаний даже забыла о ней думать), это мало что значило. Католик или протестант, иудей, мусульманин иль язычник, каждый несет в себе впитанный с детства образ мыслей. Дороти выросла под сенью англиканства, ничего не ведала о направлении нонконформистских умов и, как бы ни старалась, не могла все-таки не задеть чувств инакомыслящих родителей.

Уже в самом начале ее подвергли плотному обстрелу в связи с уроками Священного писания (дважды в неделю девочки читали главы из Ветхого и Нового Завета). Многие родители письменно попросили мисс Миллборо не отвечать, пожалуйста, детям на вопросы о Деве Марии, тексты с упоминанием о ней не комментировать и постараться вовсе пропускать.

Но буря грянула по вине этого безнравственного сочинителя Шекспира. Ученицы продирались сквозь «Макбета», сгорая от нетерпения узнать, как исполнится бесовское предсказание. Добрались до заключительных сцен. Вот и Бирнамский лес пришел на Дунсинанский холм – эта загадка разрешилась. Но тот таинственный герой, который не рожден женщиной? И вот роковые строки:

МАКБЕТ:

Брось напрасный труд;Скорее ты неуловимый воздухСразишь мечом, чем нанесешь мне рану.Бей лучше по доступным стали шлемам,А я заклят. Не повредит мне тот,Кто женщиной рожден.

МАКДУФ:

Забудь заклятья,Пусть дьявол, чьим слугой ты был доныне,Тебе шепнет, что вырезан до срокаНожом из чрева матери Макдуф.[44]

Девочки озадачились. Мгновение тишины, а затем со всех сторон хором: «Мисс, это как это?». Дороти объяснила. Запинаясь, кое о чем умалчивая, с внезапным очень дурным предчувствием, но объяснила. После этого класс, естественно, развеселился.

Вечером половина учениц продолжила расспросы насчет «чрева» в кругу семьи – внезапное смятение, вихрь полетевших туда-сюда записок, трепет панического ужаса, потрясший стены благочестивых нонконформистских домов. По-видимому, той же ночью было собран экстренный родительский совет, ибо на следующий вечер, незадолго до конца занятий к миссис Криви явилась депутация. Дороти слышала, как они приходили, парами и поодиночке, уже догадываясь, что последует. Едва она отпустила детей, сверху раздался суровый зов миссис Криви:

– Поднимитесь-ка на минуту, мисс Миллборо! Дороти поднялась, стараясь сохранять контроль над ослабевшими коленками. В угрюмой парадной гостиной фигура миссис Криви грозно высилась возле пианино, в черных кожаных креслах инквизиторским кругом восседали шестеро родителей. Требовавший учить Мэйбл арифметикой мистер Джор. Бригс, бдительно щурившийся зеленщик, и миссис Бригс, напоминавшая сухой колючий прут. Некий буйвол с густыми длинными усами и рядом с ним жена, бесцветная, безликая, словно навек пришибленная чем-то? может, кулаком супругом (имен этой семейной пары Дороти не расслышала). Присутствовала и мать слабоумной Мэвис Уильямс, тщедушное, кромешно темное создание, всегда поддакивавшее последнему оратору. А также мистер Пойндер, коммивояжер? бодрый мужчина средних лет, лицо серое, шевелящиеся губы, поперек лысины заботливо уложенные прядки жиденьких потных волос. В честь родительского визита камин тлел тремя настоящими кусками угля.

– Сядьте вон там, мисс Миллборо, – указала миссис Криви на жесткий стул, стоящий в центре судейского кольца, как скамья покаяния.

Дороти села.

– А теперь хорошенько послушайте, что мистер Пойндер имеет вам сказать.

Мистер Пойндер имел сказать очень многое. Родители явно уполномочили его держать речь, и он говорил, говорил, пока в углах рта не запузырилась желтоватая пена. Что примечательно, оратор всесторонне осветил вопрос, но – столь уж деликатно блюлись приличия – умудрился ни разу не произнести самого вызвавшего скандал слова.

– Чувствую, что выскажу общее наше мнение, – разливался он с бойкостью опытного зазывалы, – если скажу, что ежели мисс Миллборо знала про эту пьесу («Макдуф» или как там его?), где этакие вот слова, как… про которые говорится, так уж никоим безусловным образом ей никогда нельзя было давать такое детям читать. Позор, я думаю, что в школьных книжках стыд печатают. Уверен, знай бы кто из нас какова штучка этот Шекспир, мы воспротивились бы сразу с упорной твердостью. Мне удивительно, должен сказать. Я нынче утром прочел в моей «Ньюс Кроникл», что Шекспир есть отец английской литературы; ну, когда так, когда это – литература, давайте-ка ее, литературу, от нас в сторонку, вот как я скажу! И думаю, что все тут вместе со мной согласны. А ежели мисс Миллборо не знала, что там будет слово… которое упоминается, так ей бы надо прямо гнать, без остановки. Никакой даже нужды не было девочкам объяснять, что такое… там сказано. Велеть им замолчать про их вопросы – вот правильно с детьми.

– Но ведь они не поняли бы пьесу! – в третий или четвертый раз попыталась возразить Дороти.

– Конечно бы, не поняли! Вы суть-то мою не ухватываете, мисс Миллборо! Мы именно что не хотим, чтоб понимали. Охота нам, чтоб они с книжек грязных мыслей набирались? Хватит уж этого с кино и всяких там девчоночьих газеток – разные непристойные рассказы про любовь да еще и картинки, где… ну, не стану я об этом. Мы не затем дочек-то в школу посылаем, чтобы мысли вредные давать. Я это вам за всех родителей. Мы тут народ приличный, Бога чтим: кто – методисты, кто – баптисты, есть даже парочка и англиканцев между нами. Но мы все как один, когда такой вот случай. Мы-то стараемся детей своих питать духовно и упасти их понимать насчет физики организма. На мой бы вкус, ребенку – девочке уж точно – вовсе бы ничего не знать про эту физику, пока двадцать один не сравняется.

Последовал дружный кивок, а Буйвол пробасил из глубин своей утробы:

– Во-во! Отлично припечатано, Пойндер. Во-во!

Рассмотрев вопрос о Шекспире, мистер Пойндер сделал несколько общих замечаний о новомодных методах Дороти, что дало мистеру Джор. Бригсу благоприятную возможность время от времени выкрикивать: «Точно! Практическим надо! Практическим! Не ерунду: стишки учить, бумажки клеить! Счетом учить и красивым письмом, а другое все бросить! Точно! Практическим!

Все это длилось минут двадцать. Вначале Дороти пыталась возражать, однако директриса так гневно затрясла головой из-за плеч Буйвола, что оставалось лишь умолкнуть. Закончив и доведя Дороти почти до слез, родители начали подниматься. Но тут вступила миссис Криви:

– Секундочку, леди и джентльмены! Теперь, как вы сказали свое мнение (мне всегда главное от вас совет!), так я б еще капельку от себя. Для разъяснения, если вдруг кто может думать, будто моя какая бы вина в таком вот гадком деле. Это будет и вам, мисс Миллборо!

И повернувшись к Дороти, она устроила ей на глазах родителей длиннейший жесточайший «разнос». Основной темой звучало то, что грязные книжонки Дороти протащила в школу тайно, что это страшное коварство и неблагодарность, что если еще что-то в этом роде, так Дороти мгновенно вылетит вон… Долбила, и долбила, и долбила. Сотню раз прокручивалось «взятая в мой дом», «ест мой хлеб», даже «живет из милости». Родители молча взирали, на деревянных лицах – отнюдь не свирепых, но задубевших в невежестве и благонравном скудоумии – читалось важное согласие, приятная важная сытость от наглядного бичевания греха. Дороти это поняла. Поняла, сколь необходимо было унизить ее на глазах зрителей, дабы те убедились в эффективности школьных родительских расходов. Однако град упреков все сыпался и сыпался, слившись такой обидой, что Дороти уже готова была вскочить и закатить начальнице пощечину. Из души рвался гордый крик: «Не вытерплю, больше не вытерплю! Все выскажу, что думаю о ней и тотчас же уйду отсюда!» Но рта она не открыла. С ужаснувшей ясностью предстала своя беспомощность. Как ни больно, ни горько, надо держаться за работу. Ярость сменилась острой печалью. Оцепленная кругом судей, сидя неподвижно, с горящим от стыда лицом, Дороти чувствовала, что сейчас заплачет. Но хлюпанье выставит полным ничтожеством – родители потребуют ее уволить. И чтобы справиться с собой, она крепко стиснула пальцы, судорожно, до крови вонзив ногти в ладони.