Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого - Геннадий Красухин

Уходят. А у меня всего одна полоса осталась. Пришла Лена Кононенко. «Зяма, – говорит, – по-моему, вот здесь и здесь надо бы исправить. Посмотри хорошенько». Смотрю, правлю. Наконец, всё. Номер сдан. Встаю, выхожу. Спускаюсь вниз. Там эти двое. «Всё, – спрашивают, – в порядке?» «В полном!» – заверяю. «Тогда, – говорят, – выходите, а мы за вами следом. Садитесь в левую от двери машину». Сел я, потом и они сели. И привезли меня на Лубянку.

– И что тебе шили?

– А то же, что и всем в «Комсомолке». Участие в террористической группе врага народа Косарева.

– А ты, Зяма, знал Косарева?

– Лично нет. Видел, конечно. Он однажды приезжал в «Комсомолку», выступал перед нами. Потом отправился в кабинет главного, где собрались члены редколлегии. Но я не входил тогда в редколлегию…

Александра Ивановича Смирнова-Черкезова любили все. Глядя на него, светлело лицо даже вечно пасмурного в редакции Виталия Александровича Сырокомского. Была в Александре Ивановиче какая-то не выбитая из него сталинскими палачами детская светлая вера в справедливость этого мира. Мой коллега Александр Борин в своих опубликованных «Записках литератора» вспоминает, как сказал однажды на редколлегии Смирнов-Черкезов, что, если никто не хочет брать на себя ответственности за некий трудно проходимый материал, то он готов эту ответственность полностью взять на себя. Я был на этой редколлегии, подтверждаю, что именно так вёл себя на ней Александр Иванович. Подтверждаю и то, что ответил на это Чаковский: «Александр Иванович! Ответственность у нас выдаётся в закрытом распределителе. А вы к нему не прикреплены!»

Но думаю, что именно поэтому и ушёл из редакции Александр Иванович. Ушёл, поняв, что от него лично зависит очень немного. И смысла работать дальше он для себя не увидел.

Тот же Алик Борин, близкий друг Сырокомского, объяснял мне словами самого Виталия Александровича, почему этот доброжелательный вне редакции, общительный, компанейский человек, в редакции смотрел на всех сурово и мрачно, разговаривал сухо, отрывисто и шутливого тона никогда не поддерживал. «Они же мне сядут на шею, – говорил он Борину. – В редакции я для них начальник. Думаешь, мне легко даётся такое поведение? Но по-другому нельзя!»

Эх, Виталий Александрович! И ради чего всё это делалось? Чтобы вас боялись? Этого вы добились. Немало сотрудников, особенно нашей первой тетрадки бледнело, услышав: «Тебя к Сырокомскому». А ведь далеко не все из вновь приходящих подозревали о той роли, которую вы играете в редакции, помогая пробивать почти безнадёжные материалы, удерживая тот высокий уровень подачи материалов в газете, который привлекал к ней в то время мыслящую интеллигенцию. И поскольку многие об этом не знали, поскольку видели в вас жёсткого, властного начальника, постольку они облегчённо вздохнули, когда вас по-хамски выбросили из газеты.

Я узнал об этом от Гены Калашникова, который с моей подачи только что перешёл к нам из «Литературной России». Я позвонил ему из Ялты, где был в писательском Доме творчества.

– Представляешь! – возбуждённо кричал он мне. – Сырокомского сняли!

– Что случилось? – спрашивал я, чувствуя, что от такой вести у меня холодеет всё внутри. – За что?

– Не знаю, – продолжал радоваться Гена. – Но представляешь, сняли!

– И кого вместо? – спрашивал я. – Известно?

– Уже пришёл, – отвечал Гена. – Изюмов. Муж Нонны.

Нонна Изюмова одно время работала в «Литературной России» в отделе критики. А потом её забрал к себе в журнал «Литературное обозрение» Леонард Лавлинский, сделал членом редколлегии журнала. Думаю, что вошла она в редколлегию благодаря должности своего мужа, поскольку ни редакторскими, ни писательскими талантами не отличалась. А муж её Юрий Петрович Изюмов, поработав в комсомольской прессе, в том числе и главным редактором журнала «Молодой коммунист», был забран в горком партии, где очень быстро дорос до всесильного помощника первого секретаря, члена политбюро Гришина.

С тяжёлым чувством я возвращался в Москву. И интуиция меня не подвела. Бюрократизм и лизоблюдство, никак не поощрявшиеся Сырокомским, расцвели при Изюмове пышным цветом. В его приказах по редакции появилось незнакомое прежде слово, неизменно писавшееся им с большой буквы: «По решению Инстанций… – начинал Изюмов. – В связи с тем, что Инстанции…»

Я переход от Сырокомского к Изюмову ощущал как исторический. Сырокомский формировался на решениях XX и XXII съездов, Изюмов – на тупой, бессмысленной брежневщине.

Но, повторяю, многие этого не поняли. Даже очень хорошие люди. Тем более, что по слухам Сырокомский был снят за взяточничество. Меня эти слухи оскорбляли, но им верили, хотели в них верить. Люди были унижены собственным страхом перед властным начальником и платили теперь за своё унижение, подхватывая грязную сплетню.

Теперь-то известно, что снят Сырокомский был по приказу Громыко, чуть ли не в день рождения которого «Литгазета» напечатала статью о махинациях руководства жилищного кооператива, принадлежавшего Министерству иностранных дел. Министру преподнесли это как личный выпад против него. «И в такой день!» – подначивали подхалимы. Громыко зарычал, политбюро сочувственно откликнулось. Но кого тогда интересовала правда?

А Удальцову в редакции очень обрадовались. Весёлый, молодой, энергичный, никогда не отказывающийся возглавить устный выпуск газеты где-нибудь в Дубне или в Обнинске, куда мы выезжали на редакционном автобусе. Остроумный, покоряющий огромные аудитории на этих выпусках. Душа компании, собиравшейся на тех же выпусках вместе с принимающими нас устроителями в каком-нибудь дубнинском ресторане.

– Лихо! – оценивали хозяева его умение пить помногу и не пьянеть при этом.

– Школа комсомола, – объяснял Аркадий Удальцов, бывший до «Московского комсомольца» на освобождённой комсомольской работе.

В него, красивого, спортивно сложенного, хорошего роста, влюблялись наши сотрудницы. Но слышать о каком-нибудь его романе мне не доводилось. Он любил свою жену Галю.

Я относился к нему очень хорошо. Так же, как все. Но это всеобщее хорошее отношение к нему меня, по правде сказать, настораживало.

Мудрый человек, Владимир Михайлович Померанцев, однажды, когда мы с Петей Гелазония хвалили кого-то из тех, с кем он был близко знаком, сказал:

– Да, он неплохой человек.

И добавил:

– Но с существенным изъяном.

– С каким? – спросили мы.

– У него абсолютно нет врагов, – ответил Владимир Михайлович. – И, кажется, никогда их не было.

– И в чём же тут изъян? – удивились мы.

– Это верный показатель равнодушия, душевной холодности, – определил Померанцев. – Если человек за жизнь свою не сумел обрести врага, значит, он способен на многое закрывать глаза, способен не замечать того, что заметить следует. Высокопарно говоря, это обыватель, совершенно сознательно не пожелавший стать гражданином.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});