По следам карабаира. Кольцо старого шейха - Рашид Кешоков

— Осмотрите дом и двор, — коротко сказал Дараев, обращаясь к Махмуду Коблеву. Тот послушно вскочил и вместе с одним из осодмильцев приступил к обыску. Но, как Дараев и ожидал, ничего особенного они не нашли.

— Рассказал ли вам Дзыбов, как он бежал из-под конвоя? — спросил Вадим старика.

— Зачем спрашиваешь, начальник? — без улыбки отвечал Зафесов. — Ваше угро знает, что старый Хахан — нейтралитет. С тех пор, как Советская власть стала на Кубани, Хахан никому ни зла, ни добра не делает. Живет тихо. Ни кого ни о чем не спрашивает. Если секрет ему скажут, он не выдаст. Гость придет — примет. Накормит, напоит, в дорогу проводит. Газиз гостем приходил. Бурку просил, коня просил. Я дал.

— Какой может быть нейтралитет? — возмутился Махмуд и покраснел, сетуя на себя, что не выдержал и вмешался в допрос.

— Э-э! Сынок! — горделиво усмехнулся хозяин и продолжал, по-прежнему говоря о себе в третьем лице: — Ты еще не появился на этот свет, когда Хахан на лихом коне с десятком добрых джигитов нападал на байские усадьбы. Билбаев Хахан. Деньги и скот отбирал, бедным отдавал. Кулаков тоже не жалел. А теперь нет ни баев, ни кулаков. Коммунисты всех прогнали. Кого теперь грабить? На крестьянина Хахан еще руки не поднимал. Вот и есть нейтралитет…

— Да поймите же вы, что ваше невмешательство — на руку именно врагам Советской власти! — вскипел Дараев. — И Газиз этот — белогвардейский сынок и конокрад, а возможно, и убийца… И вы помогли ему скрыться!..

— Газиз — мудрый человек, — стоял на своем хозяин. — Газиз — гость. Молод ты еще, начальник, учить старого Хахана.

— Ладно. Пусть гость. Где он сейчас?

Зафесов с досадой посмотрел на следователя. «Я же сказал тебе один раз, — можно было прочесть на его лице. — А ты опять за свое…»

— С тобой говорить больше не буду, начальник, — сердито сказал Хахан. — Пустой разговор. Газиз бурку взял, лошадь взял и уехал. Все. Больше не знаю…

— Какую лошадь? — преодолев свою обычную робость, вставил Махмуд. — Мы осмотрели сарай. Там и не пахнет конем — ни помета, ни корма нет…

Зафесов взял со стола лампу и, прибавив огня, поставил ее на подоконник.

И только тут Вадим Акимович понял.

— Махмуд! Сейчас же уберите лампу с окна! Алехин — пускайте собаку во двор!..

Но сколько проводник ни понуждал своего Джекса, тот не мог взять следа и возвращался к порогу дома.

…Той ночью Вадим Дараев лишь наполовину разгадал хитрость отставного главаря абреков. Хахан действительно дал Дзыбову бурку, но коня не мог одолжить беглецу по той простой причине, что такового у него не было. Газиз ушел минут за пятнадцать-двадцать до появления преследователей у Хахана. Лампа была условным знаком. Газиз знал, что если она появится на подоконнике, значит, — погоня возобновлена.

Одного Дараев не понял: собака не брала след потому что Газиз ушел в сапогах Хахана Зафесова, унося свои под мышкой.

Вадим до того был огорчен неудачей, что ему не хотелось показываться на глаза Шукаеву А куда пойдешь среди ночи, если сбитая с толку ищейка не берет след?

* * *

Станица Гаевская ничем как будто не отличалась от десятков других кубанских станиц. Неровные захламленные улицы, пыльные летом, грязные осенью и зимой, если зима выдавалась слякотная, с чахлыми тополями и вечным лаем матерых волкодавов, громыхающих железными цепями во дворах. Низенькие саманные или деревянные домики с расписными ставнями и фронтонами, выкрашенными в самые невообразимые цвета, по которым легко можно было догадаться, какими красками располагало в том или ином году гаевское станпо. Правда, здесь были уже электричество и почта. В остальном Гаевская оставалась в те годы прежним казачьим захолустьем. Лежала она в стороне от больших дорог, ни во времена оны, ни теперь не обнаруживал никто в ее недрах ни золота, ни нефти, ни торфа, словом, ничего такого, что могло бы привлечь сюда людей из города и наполнить станицу шумным дыханием новой жизни.

Единственной достопримечательностью Гаевской было довольно высокое полутораэтажное кирпичное здание, торчавшее несколько на отшибе, у самой дороги. Это был бывший купеческий особняк, половину которого занимал пятидесятилетний Алексей Буеверов, дальний родственник купца, последнего владельца дома, исчезнувшего неведомо куда в революцию. Каким образом предприимчивому Буеверову удалось доказать новой власти свои права хотя бы на часть дома, никто из обитателей Гаевской не знал. Во всяком случае, он владел этой половиной. А во второй вольготно размещалась закусочная «Олень», которой заведовал все тот же всегда улыбающийся толстяк Алексей Буеверов.

Днем возле «Оленя» царствовала сонная тишина, зато к вечеру, особенно по субботам, это злачное место наполнялось голосами подвыпивших казаков, песнями под гармонику, а то и надрывом цыганских романсов, когда в «Олене» собиралась шумная компания заезжих гуляк и вслед за ними — добрая половина кочующего вблизи табора.

Надо сказать, что в такие вечера гаевские бабы люто ненавидели Буеверова и вверенное его заботам питейное заведение, отвлекавшее их мужей от домашнего очага. Но приходил день, местные хозяйки наведывались к Буеверову за дефицитными уксусом или перцем для своих домашних солений, а то и за дешевым мясцом дикого кабана или зайца, которое почти всегда водилось у Алексея Петровича, дружившего с браконьерами, и мир между ним и казачками восстанавливался до следующей субботы.

Потому, видно, и держался «Олень», что Буеверов кому угодно мог оказаться полезным. Кроме того, ходили по станице строго секретные байки, что с людьми, которые не поладили с Алексеем Петровичем, случались неприятные вещи. То цыгане угонят лошадь, то ни с того, ни с сего загорится сарай, то милиция непостижимым образом пронюхает о тщательно скрываемом самогонном аппарате.

Словом, вся Гаевская твердо усвоила: с Буеверовым надо жить в добрососедских отношениях и поменьше соваться в его дела.

А что «дела» какие-то были, подозревали многие. В будние дни во дворе особняка иногда ржали кони, открывались ворота, пропуская запыленные в долгой дороге повозки или даже небольшой гурток лошадей.

Кое-когда случалось, что «Олень» был закрыт и вечером, хотя из-за плотно прикрытых ставен доносились песни и пьяные возгласы. Это кутил с неизвестными приятелями сам хозяин. Но было у Алексея Петровича золотое правило, которому он неукоснительно следовал по субботам и воскресеньям закусочная полностью работала на станичников.

Хмурый октябрьский день кое-как дотянулся до вечера. Прошел он серо и сумрачно. На грязные, раскисшие улицы никто не показывал носа, разве что прошлепает на своей сивой кобыленке станичный почтальон — и снова тихо. Перед вечером неожиданно прорвались над ольховым лесом тугие тучи, и солнечные лучи, бледные и слабые, полоснули по притихшей реке, по крыше буеверовского «Оленя», по облупившейся стене старой водяной мельницы, наполовину сломанное колесо которой почернело от времени и обросло мхом.

Алексей Петрович принимал в тот вечер гостей. Двери «Оленя», расположенные прямо под вывеской, были давно закрыты. За четырьмя деревянными столами закусочной, составленными вместе и ломившимися от всякой всячины, сидели шестеро мужчин и две женщины.

Гости были уже, что называется, «на взводе», и только один Буеверов, верный своей привычке, пил мало, изредка подходя к дверям и прислушиваясь.

И было отчего беспокоиться. Сегодня в «Олене» собрались именитые гости. По крайней мере в жизни и благополучии Алексея Петровича эти несколько мужчин играли немаловажную роль.

Во главе стола, исполняя роль тамады, сидел Асфар Унароков, бывший деникинский ротмистр, а теперь — человек, ведущий двойную жизнь. Для всех было у него другое имя и тихое местожительство в отдаленном ауле, для Буеверова же Асфар был человеком вольной судьбы, иначе говоря, — разбойником и конокрадом.

Унароков пил много, хмелел с трудом, отчего его темно-карие глаза подергивались дымкой едва скрываемой злости. Пьяный он становился злым и порывистым.

Одет он был без претензий, хотя и во все новое: коричневая косоворотка навыпуск, армейские брюки и сапоги. Лицо маленькое, смуглое. Тонкие черные усики над верхней губой и властный тяжелый взгляд.

По левую руку от Асфара сидел Тау, первый друг и помощник ротмистра. Этого сразу можно было запомнить: совершенно круглая, как арбуз, бритая голова, узкие насмешливые глаза, которые в сочетании с широкими скулами делали его похожим на монгола, и изуродованное ухо, лишенное верхней половины. Оставшаяся его часть смялась и съежилась, как сожженная бумага.

Среди остальных выделялся зычным голосом и хвастливыми интонациями черный, как уголь, цыган, бабник и гуляка, атаман кочующего вблизи Гаевской табора. Звали его почему-то Феофаном третьим, и по всякому поводу он вставлял в свою речь непонятную приговорку «вон-да!».