Череп епископа - Александр Прозоров

— Нет у меня герба, — покачал головой опричник.

— Ну, тогда можно просто имя и фамилию, — и Росин нарисовал пальцем в воздухе две змейки.

— Ты, Константин Алексеевич, я вижу, человек мастеровой, — купец взял руководителя клуба под локоток. — Плохого товара не сделаешь. Потому предлагаю тебе долго капитала не копить, а мельницы ставить сразу, сейчас. — Баженов извлек из-за пояса кожаный кошель и вложил его в руку Росину.

— Но только уговор: торговлю вести через меня, и ни через кого более!

Костя взвесил кошель в руке, усмехнулся и вернул его обратно:

— Зачем мне здесь золото, Илья Анисимович?

— Как зачем? — опешил купец. — Строиться!

— Так чтобы строиться, не золото нужно, — рассмеялся руководитель клуба. — Жернова нужны, волос конский, гвозди, скобы; Саше для работы со стеклом ножницы длинные нужны, щипцы, горшки крепкие, зажимы всякие. Плотники нужны для работы. Если бумагой и стеклом заниматься — в лес ходить некому будет. Значит, крупа нам нужна, мясо, птица на прокорм. Где я все это здесь возьму? Хоть за золото, хоть за серебро.

— Ага, — успокоился Баженов. — Это ты правильно сказал, Константин Алексеевич, это я по опыту лучше сам задешево куплю. Потом за все сквитаемся, когда мануфактуру пустишь. А пороховую мельницу Семен Прокофьевич тоже разрешит, не беспокойся.

— То не к спеху, — тоном знающего человека ответил Росин. — Пороховую мельницу зимой все равно запускать нельзя. Мякоть мерзнуть станет.

* * *

Опричник Семен Зализа и купец Илья Баженов выехали из Каушты с первыми солнечными лучами, не дожидаясь утренней трапезы и окончания молитвы. Провожали их руководитель клуба «Черный Шатун» Константин Росин, Игорь Картышев и инструментальщик «Опытного завода», ставший лучшим стекольщиком Ижорского погоста — за неимением других — Александр Качин.

— Готов об заклад побиться, — усмехнулся Качин, — они там обсуждают, как наше стекло, бумагу и порох лучше всего поделить. А мы потом простыми нищими работягами останемся.

— Тут ты не прав, — покачал головой Росин. — Главная ценность ведь не в твоей печи, не в моей бумаге, не в серегиной идее скрывается. Главная ценность вот здесь! — Костя постучал себя по лбу. — В наших головах. И никуда они от нас не денутся. Выплатят и сделают все, что мы пожелаем.

— Угу, — с некоторым сомнением откликнулся Саша. — Скажут, что мы рабы крепостные, и все.

— Не скажут, — покачал головой Картышев. — Пока во время Великой Смуты западная демократия на Русь не пришла, про рабство здесь вообще не знали. А до Смуты еще пятьдесят лет. Мы, скорее всего, и не доживем. Странная зависимость, кстати, получается, Все известные демократии всегда на рабский труд опираются. Древняя Греция, Новгород, просвещенная Европа. А диктатура почему-то основывается на свободном труде. Например, московская монархия, со свободы крестьян начинавшая, спустя двести лет после Смуты ее опять добровольно восстановила. Не уживается как-то деспотизм с рабством в одном сосуде, как ни запихивай.

— А как же США? — повернулся к нему Качин. — Самая демократическая страна.

— Угу, — кивнул Игорь. — Которая начинала с торговли неграми, а сейчас считает изгоями сотни тысяч эмигрантов на своей земле, не платит им за труд почти ничего и угрожает выслать назад, если они не станут работать задарма…

— Нашли о чем спорить, — перебил обоих Росин.

— Нет еще вашей Америки и в помине. А мне, например, картошечки жареной хочется, аж под ложечкой сосет. Больше, чем выпить.

* * *

Между тем всадники, ведущие в поводу оседланных коней, подъезжая к лесу тоже вели свой неспешный разговор:

— Ты мне десяток саней выделишь, Семен Прокофьевич? — поинтересовался купец Баженов, мысленно прикидывая предстоящие расходы. — Потребно мне в Новагород сходить, товары купить для иноземцев твоих, да плотников толковых нанять.

— Думаешь, Илья Анисимович, выйдет толк из прожектов сих странных?

— Должно, Семен Прокофьевич. Пусть не из всех, но денежки всяко не пропадут. Ты бумагу, что Константин Алексеевич дрянной назвал, видел? Она, конечно плоха, желтая и рыхлая получается. Но поежели ее втрое дешевле самаркандской али англицкой продавать, казна купит всю. Приказным книгам цвет бумаги вовсе ни к чему. На одной бумаге мы с тобой, Семен Прокофьевич, капитал сделать можем. Каушта ведь на твоей земле стоит, тебе государем пожалованной. И пороховую мельницу пустить ты тоже можешь. Я не предлагаю государя обманывать! Пусть хороший порох делают. И Руси польза, и нам прибыток. Они могут хороший порох делать, я верю.

— А как же стекло, Илья Анисимович?

— Стекло у них хорошее, Семен Прокофьевич, спорить не стану. Но на бумагу и порох покупателей больше. И со знаком отличным для бумаги Константин Алексеевич хорошо придумал. Пусть все знают, что здешняя мануфактура самую дешевую и хорошую бумагу делает, пусть к нам плывут. На торговую монополию иноземец твой, считай, согласился. Пусть теперь мельницу ставит, Бог ему в помощь. А с золотом я подсоблю…

Тропинка вошла в лес, отряд из двух человек и четырех лошадей вытянулся в колонну, и разговор сам собою угас. Оба всадника даже в мыслях не могли себе представить, что уже через два десятка лет на Руси появятся библии, молитвенники и иные книги, в выходных данных которых будет стоять оттиск: «Отпечатано на монастырском дворе по указанию игумена». После середины шестнадцатого века Московское государство перестало испытывать голод и в бумаге, и в типографиях. Не думали они и о том, что спустя несколько столетий водяной знак «SZ», означающий «Семен Зализа», будет для историков неоспоримым аргументом в доказательство того, что основная масса бумаги завозилась на Русь из далекой Англии.

Как раз о мнении историков обитатели русских земель шестнадцатого века заботились менее всего.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЖЕЛЕЗО

Глава 1. ПОДКУРЬЕ

Незадолго после полуночи лоймы, с оглушительным хрустом ломая носами тонкий прибрежный лед, приткнулись к берегу. На небе ярко светили звезды, изливала свой желтый свет полная Луна. Ясная погода предвещала усиление мороза — но зато позволяла, не смотря на ночь, хорошо различать силуэты людей, деревья и кустарник на берегу, низкие борта соседних лодок.

Латники, поблескивая кирасами и высокими широкополыми шлемами, стали выбираться на сушу. Время от времени то с одной стороны, то с другой стороны доносилась негромкая ругань: на припорошенном снегом пространстве было трудно различить границу земли и спрятанной под тонкий лед воды. Воины то и дело проваливались в стылую озерную тину, пытались отряхнуться — но тонкие суконные чулки намокали практически мгновенно, и с этого момента уже не согревали ноги, а начинали высасывать из них тепло.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});