Нация прозака - Элизабет Вуртцель

следующего семестра в Гарварде, и даже вместе с твоими грантами и займами это куча денег.

– Я знаю.

– Уверена, что знаешь? Потому что я всегда оплачивала счета, давала тебе все, что нужно, даже если самой не хватало, так что я не уверена, что ты знаешь цену деньгам. Это моя вина, я тебя избаловала. – Она трясет головой, я вижу, что она вот-вот заплачет, и думаю: о нет. – Если бы ты знала цену деньгам, то наверняка бы не тратила свое образование впустую, как сейчас, с вечеринками и всем прочим, – продолжает она, а слезы текут по ее щекам. Я пытаюсь ее перебить, сказать, что не вечеринками едиными, что образование заключается вовсе не в том, о чем мы привыкли думать, но она машет на меня рукой, чтобы я заткнулась: – Послушай, я не знаю и знать не хочу, чем именно ты там занимаешься, но меня уже тошнит от того, что я здесь гну спину и считаю каждый пенни, чтобы ты могла учиться в Гарварде. А взамен вижу, как я отправляю тебя на учебу, а ты возвращаешься в таком состоянии. Может, ты расскажешь, что происходит? Пока ты не скажешь, я не буду оплачивать счет за семестр.

– Ты только что сказала, что не знаешь и не хочешь знать, что происходит.

– Не хочу. – Теперь она окончательно расплакалась. – Я столько работала, чтобы поднять тебя на ноги, все делала одна, и помочь было некому, я старалась быть хорошей мамой, а потом ты едешь в Гарвард и как будто срываешься с цепи. Встречаешься с кем попало вместо того, чтобы найти парня-еврея, и… – Она говорит с завываниями, и ее лицо искажают судороги, словно ее вот-вот хватит удар. – И ты делаешь все это… все это… все это…

Я бросаюсь к ней и обнимаю, чтобы она перестала плакать. Ее проблемы всегда оказывались еще хуже моих.

– Все эти наркотики, – она тяжело дышит. – Ох, Элли, не могу я. Не с моей девочкой. Я не могу смотреть, как ты себя губишь. Я так страдаю. Ты сведешь меня в могилу.

– Мама, с чего ты решила, что я принимаю наркотики?

– Потому что иначе ты бы не забыла встретиться с бабушкой и дедушкой, когда они приезжали к тебе. Да, ты эгоистична донельзя, всегда думаешь только о себе, но все-таки заставить их проделать такую дорогу и просто-напросто не объявиться – слишком даже для тебя. – И снова рыдания.

– Мам, я же сказала тебе, я была в больнице, потому что накануне упала и заработала сотрясение.

Кто-то всерьез повелся на это?

– Ты просто упала? Это ты мне говоришь? Ты думаешь, я в такое поверю?

Видимо, нет.

– Я поскользнулась на льду. В Кембридже холодно. Намного холоднее, чем в Нью-Йорке.

– Ох, Элизабет. Хватит врать. Даже если ты и упала, то из-за наркотиков. – Она останавливается, чтобы перевести дыхание, взгляд странный и вопросительный, как будто она пытается решить в уме одну из тех длиннющих, похожих на лабиринт задач – к тому времени, когда ты нашел ответ, ты уже не помнишь вопроса. – Вообще я понятия не имею, что там у тебя происходит. Может, и правда не наркотики. Я без понятия. Без понятия.

Я рада, что она бросила эту теорию с дурью, потому что я вряд ли смогла бы ей все объяснить. Но она не отказывается от нее насовсем: «Посмотри на себя, – говорит она. – Ты ужасно выглядишь. Все поправляются, когда уезжают учиться, а ты еще тощее, чем раньше, наверняка это из-за наркотиков. Я же все вижу. Ты почти ничего не ешь».

У нее на этом пунктик. Когда я уезжала, я была ростом 5,5 фута и весила как минимум 120 фунтов; когда я взвешивалась на прошлой неделе, я весила около 100[177], – легкая ровно настолько, напомнила я себе, чтобы попасть в кордебалет Баланчина[178], где все девушки должны быть худенькими и похожими на лебедей, где так много девушек сошли с ума из-за наркотиков и истощения. Я никогда не хотела быть одной из этих безумных девушек. Я никогда не хотела быть безумной, как я сама.

– Может, это все депрессия, – говорю я, надеясь, что откровенность поможет нам покончить с этим жалким разговором. – Зачем винить что-то извне, типа наркотиков? Ты всегда говорила: «Это из-за того, что твой папочка ушел» или «Это потому, что ты выросла в Нью-Йорке». И теперь говоришь, что все мои проблемы из-за Гарварда. А ты не думала, что я просто в глубокой-глубокой депрессии? Что я просто такая, сама по себе. Может, я родилась под несчастливой звездой. Может, мне действительно нужна дурь, чтобы лучше себя чувствовать, но только та, что выписывают врачи?

– Возможно. – Она вздыхает. Я знаю, о чем она думает: «Почему все всегда так сложно?» Она немного успокоилась, и истеричные завывания перешли в тихие всхлипы. – Врачи всегда говорили, что ты в целом здорова, что все дело в излишней эмоциональности. Они говорили, что могут помочь. – И она снова переходит к завываниям: – Послушай, Элизабет, я знаю, что у всех свои сложности, но не все же уводят парней у подруг, съезжают из общежития или постоянно шляются по вечеринкам, как ты. И уж точно никто не забывает про бабушку с дедушкой, когда они приезжают в гости. – Она кричит сквозь слезы: – О чем ты только думала в тот день? Они же совсем старые, обоим за восемьдесят. Они не знают, что происходит. Они не понимают, где ты была. Они обычные люди, может, не самые идеальные, может, ты бы хотела, чтобы вся семья больше походила на тебя, но они ведь тебя любят. Они очень тебя любят. Что с тобой не так? Ну скажи уже!

Что я могу сказать? Я гадкая, я отвратительна настолько, что согласилась бы быть кем угодно, лишь бы не быть собой. Лучше бы я умерла. Я пытаюсь придумать, как объяснить ей, что такое депрессия, но ничего не приходит в голову. Я и себе-то не могу объяснить. Я даже не могу посмотреть ей в глаза и сказать: «Ну, у меня же было сложное детство», – потому что это звучит как отговорка, оправдание, камень, что я поудобнее устроила у себя на плече, чтобы продолжать жить со своими несчастьями. Не то чтобы меня постоянно били, не то чтобы я росла среди волков, не то чтобы я была исключением: я всего лишь один из примеров целого поколения детей развода, с которыми не особенно хорошо справлялись родители, так что мы все выросли надломленными. Можно ли списывать все на проблемы в семье? Или проблема отчасти в химических процессах у меня в мозгу? Кто, черт возьми, знает, почему я зашла так