89.Группа Тревиля - Владимир Березин

Как-то я допустил бестактность и в компании намекнул, что дочь Маракина пришла ко мне с подругой, склонной к экспериментам. Признаться, и она сама была склонна экспериментировать — кажется, она только что узнала, что больна, и хотела взять от жизни всё. Мы тогда были молоды и прожорливы — все без исключения, и желание взять у жизни всё не вызывало в нас удивления. Так вот, я намекнул на эту историю, и Атос вышел из комнаты. Я принял это как естественный жест — он и правда, избегал всякой пошлятины, но Миледи потом мне рассказала, что он вышел вон с перекошенным лицом. Она сидела под правильным углом, в хорошей для наблюдения точке — не то что я, самовлюблённый болван.

И вот если бы я произнёс эти слова об отбитой добыче… Но я их не произнёс, и Атос продолжил:

— Не говори, Серёжа, пустяков. Ненавидеть и презирать вирус — глупо, а значит, любить всякого встречного и поперечного без различия — это, выходит, не глупо.

Я ведь считаю нашего Мушкетона не подонком, а просто человеческим материалом, да. Но я не использую его в качестве отмычки, я плачу ему неплохую зарплату, вытаскиваю его из неприятностей, но зачем мне его уважать-то?

Ну, а ты за что-то его любишь, рефлексируешь. Это тебя в Америке научили? Ну и женись на нём!

— Ты сердишься… — лениво сказал я. — Ты сердишься — значит, не прав.

Но Атос горячился так, что я даже удивился.

— О людях судят по их поступкам, — продолжал он. — Теперь судим-обсудим нашего Олежку: деятельность господина Мушкетина нам известна, как хромограмма после серии экспериментов.

Что он сделал за те годы, которые ты его не видел? Будем считать по пальцам. Во-первых, он проел свою квартиру. Это я с битвами, потом и кровью заработал на своё жильё, а он просрал свою профессорскую квартиру на Ломоносовском проспекте, а ведь все мы туда ходили и представляли, какова эта родовая ценность. Во-вторых, он научил местных сталкеров ловить ртом чипсы, а этот спорт был тут доселе неизвестен. Они теперь устраивают тут какие-то чемпионаты по этому умению, не поверишь. Я специально узнавал — сталкеры набрались этого от него, а не из иностранных фильмов.

В-третьих, он привёз откуда-то или скачал программу «Милашка» и сталкеры теперь дрочат не просто на порнофильмы, а специальным интерактивным способом, при помощи искусственной вагины. Это, конечно, достижение — я помню ещё, как они ездили за шлюхами и даже возили их сюда. В этом смысле можно назвать его поборником гигиены.

В-четвертых…

Тут он замялся, и я понял, что четвёртое он ещё не придумал.

— Я понял его давно, в первый же месяц нашего знакомства, — продолжал Атос. — Мы в одно время поступили. КСП, романтика, туризм-гитары… Такие люди, как он, очень любят дружбу, сближение, солидарность и тому подобное, потому что им всегда нужна компания для пения, выпивки в закуски; к тому же они болтливы и им нужны слушатели. Тогда мы подружились, то есть он шлялся ко мне каждый день, мешал мне работать и откровенничал насчет баб. Мне, конечно, было интересно узнать, как живут профессорские дети, как вообще живёт вся эта среда, пока я не понял, что — никак. Никак она не живёт.

На первых же порах он поразил меня своим необыкновенным враньём, от которого меня просто тошнило. В качестве друга я его ругал, упрекал, зачем он много пьет, зачем всё норовит растратить и залезает в долги, зачем ничего не делает, не учится дальше, не читает — и в ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал и говорил: «Я неудачник, лишний человек!», «Базаров-Базаров!», «Мы, противники режима, должны отстоять свободную мысль!» или: «Что вы хотите, батенька, от нас, выросших при Советской власти, мы вырождаемся…» Или начинал нести длинную галиматью с цитатами из Стругацких, какой-то детской фантастики, Окуджавы и этого, чёрт… как его, не помню… Хотя хорошо, что не помню, не нужно мне это помнить. «Барды — это наши отцы по плоти и духу».

То есть я должен думать, что он не тренируется к выходам, не учит матчасть, не занимается собственной выносливостью, наконец, оттого, что барды и Окуджава с его дурацким Кимом ему велели потихоньку спиваться? Причина крайней распущенности и безобразия, видите ли, лежит не в нем самом, а где-то в Банаховом пространстве, в гитарном перезвоне она лежит. И притом — ловкая штука! — распутен, лжив и гадок не он один, а мы… «мы люди восьмидесятых годов, ветер перемен»… Он бы ещё мне «Скорпионе» тут пропел.

Одним словом, мы должны понять, что такой великий человек, как Олежек, и в падении своем велик; что его распутство, необразованность и нечистоплотность составляют явление естественно-историческое, освящённое необходимостью, что причины тут мировые, вытекающие из теории суперструн и что перед ним надо возжечь фимиам, поставить памятник, потому что он — роковая жертва времени, веяний, наследственности и прочее. И все сталкеры, а также несколько пришлых журналисток, слушая его, охали и ахали, а я никак не мог понять, с кем я имею дело: с циником или с однокурсником, что спекулирует своим пьянством? Такие ребята, как он, с виду интеллигентные, немножко воспитанные и говорящие много и всё о собственном благородстве, умеют прикидываться необыкновенно сложными натурами.

— Стой! — серьёзно сказал я. — Мне это уже неприятно. Это на меня похоже…

— Не перебивай, Сергей Иваныч, — холодно и жёстко сказал Атос, и я почувствовал себя на производственном совещании. — Я сейчас кончу. Наш Мушкет — довольно несложный организм. Вот его нравственный остов: утром пиво на поправку, болтовня по Интернету, потом до обеда долгий завтрак в «Пилове», курение и прогулка, разговоры, в два часа обед и бухло, в пять часов опять разговоры и бухло, затем опять бухло и просмотр международной сети Интернет в поисках голых баб и разговоров с бабами настоящими, но одетыми. С ними он общается, потому что Интернет для него бесплатен — благодаря мне, а ещё потому, что они не видят его мятой рожи. Ну и потом всякое физиологическое.

Существование его заключено в эту чудесную оболочку, как яйцо в скорлупу. Идёт ли он в маршрут, сидит ли, сердится, пишет, радуется — все сводится к вину, картам, туфлям и электронной женщине. Женщина у него всегда роковая — из-за такой он бросил первую семью, из-за другой такой он продал московскую квартиру, из-за третьей такой он очутился здесь.

У таких людей в мозгу есть особая опухоль вроде саркомы, которая сдавила там что-то и управляет всей психикой. Вот ты посмотри на Олежку, когда он сидит в «Пилове». Как, о чём бы ни заговорили, так он свернёт на баб. Потому что про баб ему понятней и проще.

«Опухоль… Нарост в голове, — подумал я. — Нарост… Знал бы Атос, какой у меня нарост, что там у меня. Ты бы про нашего Олежку забыл бы, как про мелкую деталь.

Ты бы, дорогой друг, вообще про всё забыл».

Я вернулся домой и лёг спать.

— Я так и не смог понять, почему при вычислении дисперсии положено делить на n-1, — скорбно сказали за стеной.

Я восхитился.

Нет, всё же мне до конца не понять настоящих учёных — раньше их заботила выборная система страны, а теперь вот — вычисление дисперсии посреди всех их неприятностей.

От нечего делать я пошёл в «Пилов» и стал слушать, как треплются наши прикормленные сталкеры.

За столом сидела известная мне троица — Мушкет, Селифанов и Петрушин. Причём Петрушина пробило на воспоминания о былом.

А былое у него было известно какое-то время, когда они с Селифановым мыкались бойцами по разным полу-или просто преступным группировкам.

Сейчас они уже пили виски, а не ханку,[26] но любили представить «былое» в каком-то былинном эпическом свете. Вот и сейчас он снова парил присутствующим — не Мушкету с Селифановым, а ещё двум неизвестным мне слушателям очередную, давно всем известную историю.

— Ей-богу, уже надоело рассказывать! — кривлялся он. — Да что вы думаете? Да уже скучно: рассказывай да и рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я расскажу, только, гадом буду, в последний раз. Да, вот вы говорили, что человек может выйти из поединка с монстром победителем. Так-то оно так — может, с кем раз и произошло, но, по сути, из поединка с Зоной никто победителем выйти не может.

Оно конечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на свете всякие случаи… Захочет обморочить Зона, то обморочит; обморочит — туши свет, сливай воду!

Неча ржать, лучше налей мне живительной амброзии за пошлые евро, которых у меня нету, а у тебя есть. Что жмотишься, в самом деле!.. Добро бы поневоле, а то ведь сами же напросились. Слушать, так слушать!

Так вот я тогда был у Исая Митрича в бригаде. Время было лихое, ёрш твою двадцать — по-моему, я да Петрушин с тех пор и остались, да и то потому, что обоих из нас ранили лихие конкуренты Исая Митрича, а мы и лечились, пока все деньги не кончились.

Тем и спаслись.