Скрытое во мне - Саша Зеркальный

и кое-где остались его старые вещи. Не знаю, зачем я сохранил их, наверное, казалось, что останется память о нем подольше. Его бритвенные принадлежности также не отправились на помойку и оставались на узкой стеклянной полке, создавая видимость того, что я живу не один. В опасном станке все еще было вставлено лезвие, оказавшееся на удивление целым, без капли ржавчины и сколов. Совершенно не осознавая своих действий, я взял станок с полки и забрался в ванную.

Погрузившись в теплую воду и откинувшись на бортик чугунной чаши, я на секунду прикрыл глаза и расслабился, наслаждаясь окутывающим жаром. Рука сама по себе отпустила тяжелую железную бритву, и та стремительно пошла ко дну, полоснув случайно обнаженное бедро. Нахмурившись, я поймал ее и поднес к глазам. В воду незамедлительно просочился едва заметный кровавый ручеек, настолько незначительный, что его можно было не заметить, если не приглядываться. Будь поток чуть более мощный, тогда и вода бы окрасилась соответственно и, возможно, даже появился какой-нибудь узор.

Словно завороженный, я принялся раскручивать станок и отбрасывать лишние детали на кафельный пол. Они звонко падали, но я едва слышал это, продолжая свое нехитрое дело, пока не добрался до сердцевины. Зажав между пальцами тонкое лезвие, я долго смотрел на его острые грани, изучал цвета и едва заметную надпись. В голове звенела тишина, и никакие эмоции мне не мешали. Наверное, поэтому я не размышлял о последствиях, не сомневался и не испытывал страха. Наверное, поэтому не медлил, а просто поднес лезвие к запястью и сделал глубокий длинный поперечный надрез.

Перед взором все выглядело мутным и ярко-серым, что резало глаза. Удивительно, что даже сумерки кажутся насыщенными, если долгое время находился в темноте. А вокруг было именно сумрачно, хоть и достаточно светло, из чего я сделал вывод, что проснулся днем.

В голове все спутано, смешано с ощущением нереальности и наркотического опьянение. Я точно понял, что под действием каких-то препаратов, потому что сам неоднократно их принимал. Поэтому перестал пытаться соображать и решил для начала осмотреться.

Комната была с высокими белеными потолками, большим окном, с карнизом советских времен над ним и полосатыми шторами по сторонам. Стены по чистовой штукатурке окрашены в приятный оттенок желтого, на них два круглых бра и репродукция какой-то картины в обшарпанной рамке, изображающая пейзаж. Ничего примечательного, но совершенно незнакомое место, резко пахнущее чистящими средствами и какими-то лекарствами.

Я лежал на кровати навзничь и по какой-то причине не мог пошевелиться. Во рту пересохло все равно что в пустыне в самый жаркий день в году, голова не прояснялась, но в тот момент уже не была настолько тяжелой, в груди перестало давить, и безумно хотелось в туалет. Я попытался принять вертикальное положение, и сделать это не получилось. Даже руку поднять я почему-то не мог. И только оторвав голову от подушки понял, что привязан к кровати.

В панике дернувшись и затрепыхавшись, начал яростно озираться, пытаясь определить свое местоположение. Сердце забилось настолько часто, что казалось, выскочит из груди, мысли проскакивали одна страшнее другой, и, как назло, память отказывалась воспроизводить предыдущие события, словно ее напрочь стерли. Зато кадры из фильмов ужасов с маньяками и расчлененкой выползли на первый план и лишь подбрасывали мне в кровь адреналина, заставляя дергаться все более и более яростно. Внезапно краем глаз я увидел, как поворачивается ручка на белой двери слева, и напряженно замер, приготовившись увидеть садиста, приковавшего меня к кровати.

В мою комнату вошла невысокая худая женщина, с короткой стрижкой, бледным лицом и стаканчиком кофе в руках. Она двигалась медленно и, кажется, старалась не шуметь. Видимо, думая, что я сплю. Под ее карими, знакомыми с детства глазами залегли темные круги, у пухлых губ появились заметные морщины, и ни грамма косметики не коснулось в тот момент ее кожи. На секунду она взглянула на меня и чуть не выронила стаканчик, у меня же в груди все защемило от боли.

— Мама… — хрипло пробормотал я.

— Феля, ты очнулся, — бросилась она ко мне, даже не пытаясь бороться со слезами. — Слава богу, — отставила она кофе и упала ко мне на грудь, — слава богу. — Повторяла она, всхлипывая и обнимая меня. — Сыночек мой, что же ты наделал?

— Мама… — только и мог повторять я, потому что не в состоянии был оторвать руки от кровати, чтобы обнять. Да и сказать мне было в свое оправдание нечего, лишь в тот момент осознав весь ужас того, что чудом не совершил.

— Я чуть с ума не сошла, — рыдала она, — думала, что потеряла тебя.

Сказать в оправдание мне было нечего. Я сжимал зубы, глотал вместе с ней слезы и крепко жмурился, чтобы не зареветь в голос. В груди все переворачивалось от стыда и сожаления, но нужных слов утешить мать упорно не находилось. Я сам не знал, зачем сделал это, не стремился к этому и не страдал настолько, чтобы лишать себя жизни. Все произошло словно само собой и будто с совершенно другим человеком или в страшном сне, который почему-то перешел в реальность.

Дверь снова открылась, и в палату вошел отец. Уверенность, что я в больнице, пришла мгновенно, ибо в другое место суицидника не определят, если только в морг. Но туда мне, как оказалось, рано. Отец не сразу понял, почему мать плачет, и напряженно замер в попытке тщательнее рассмотреть обстановку. Но стоило нам встретиться взглядами, бросился ко мне и обнял вместе с матерью.

— Феликс… слава богу, — чуть тише и менее эмоционально проговорил он.

Я никогда прежде не видел, чтобы мой отец лил слезы. Для меня он был эталоном стабильности и рассудительности. Никогда не впадал в панику и не поддавался эмоциям, всегда для семьи был оплотом стойкости и стабильности в отличие от более темпераментной матери. Он всегда говорил, что во мне ее гены, но я и не подозревал, что могу оказаться настолько неуравновешенным и ни с того ни с сего решу покончить жизнь самоубийством.

— Почему ты решил это сделать? — вопрошающе посмотрел он своими зелеными, такими же как у меня, глазами. — Почему? Твоя подруга Яна сказала, что у тебя была депрессия. Это правда?

Проглотив тяжелый ком, вставший в горле, я не выдержал его взгляда и отвернулся к окну. За бьющими через край эмоциями, переполнявшими душу, я совершенно забыл о своих биологических потребностях, но сухость в горле так