Обитель - Дмитрий Леонтьев

— А пошло оно все к чертовой матери, Кир! — вдруг сказала Щука.

— Что?

— Ничего. Так… Ты — как хочешь, а я — купаться.

— Еще не накупалась?

— Это — не то! — емко объяснила она.

Я не успел ничего ответить. Ее «эмка» тут же оказалась брошенной на траву, броня застыла в позиции «стола» — ноги на ширине плеч, руки вперед и чуть в стороны. Панцирь на спине распахнулся. Она змейкой выскользнула наружу, голая, гибкая, беззащитно-телесная, совсем непохожая на боеединицу с кодовыми позывными «Тигр-29».

Несколько секунд она постояла на берегу, словно рисуясь передо мной изяществом своей тонкой фигуры, провела руками по животу и грудям, мимолетно оглянулась на меня и с маху бросилась в воду прямо с крутого берега. Вода радостно плеснулась ей навстречу, веер брызг почти долетел до меня.

Действительно, пошло все к черту! Только так!

Я тоже мысленно плюнул на все и выскребся из доспехов. Постоял, привыкая.

Прохладный ветерок ерошил волосы и щекотал обнаженное тело. Было приятно снова почувствовать себя человеком, а не железной полумашиной с электронными датчиками вместо органов чувств. Хорошо…

Хорошо и вольготно!

* * *

А что еще, в сущности, нужно человеку?

Война быстро приучает жить одним днем, сейчас хорошо — и ладно, главное — сейчас, сегодня, здесь. Можно задумываться о будущем, можно даже помечтать немного, что вот когда-нибудь, как-нибудь, где-нибудь… Увидеть, например, в розовой дымке будущего нечто вроде уютного домика в тихом пригороде, манящих глаз нежной и красивой жены, круглых головок толстощеких ребятишек, радостно называющих тебя «папой», — все эти расхожие, неизменные штампы семейного счастья, которого никогда не знал… Но в глубине души ты все равно понимаешь, что это всего лишь мечты, абстракция, что-то вроде красивой сказки со счастливым концом, какими люди утешают себя испокон веков…

Я сильно подозреваю, последнее время — особенно сильно, что для нас, старых вояк, давно уже нет точки возврата, мы — другие, мы просто начнем задыхаться в красивом уюте окладов жалованья и чинных семейных обедов. Проскочили свою точку возврата и сами не заметили, как это получилось…

Если бы еще научиться не вспоминать прошлого! Но это, к сожалению, не удается…

Что остается? Немного, в сущности… Война до победного, потом — до следующего победного, а в перспективе — сдохнешь на одной из планет, и, по всей видимости, очень скоро. Скорее — здесь и сейчас, судя по тому, как разворачиваются события…

Так жизнь сложилась, так распорядилась судьба, такими нас сделали обстоятельства — еловом, широчайший выбор вариантов самоуспокоения.

Мы со Щукой долго плескались в теплой, темной, слегка пахнущей тиной воде. Резвились и брызгали друг на друга, словно школьники, сбежавшие с уроков купаться. Щука плавала, как настоящая рыба, я быстро понял, что мне за ней не угнаться. Ее дразнящий, русалочий смех доносился то с самой середины озера, а то вдруг она оказывалась совсем рядом, сильно брызгала в меня водой и снова ныряла, блеснув над поверхностью стройными ногами с маленькими розовыми пятками.

Вода казалась ласковым парным молоком, как обычно говорят в таких случаях…

Помню, однажды я пробовал его, парное молоко, прямо из-под коровы. Действительно, непередаваемый вкус, не похожий ни на какие витаминизированные концентраты, но, правда, к вечеру в желудке началась массовая революция, сопровождаемая оглушительными кишечными залпами…

Из воды я выбрался первым. Раскинулся на мягкой, неожиданно шелковистой траве, всем телом впитывая тепло нагретой за день земли и глубоко вдыхая одуряющие ароматы незнакомых растений. Хотелось просто дышать и дышать…

По сути, я ведь ничего и не узнал об этой планете, со всеми ее тайнами и загадками — мелькнула мысль. Мы все ничего не знаем. Мы воюем, мы умираем здесь, но так и не удосужились узнать хоть что-нибудь об этом мире… Забавно! Мы, люди, всегда и везде воюем, сражаемся, умираем, сокращая собственный, и без того короткий, век, но так и не удосуживаемся ничего узнать обо всем нашем мире, куда приходим так ненадолго… И кто будет уверять меня, что Homo sapiens — переводится как «человек разумный»?

* * *

Чего ради я расфилософствовался? Может, от избытка собственной нерешительности. Там, в подземелье, ничего не видя, мы со Щукой называли друг друга ласковыми именами; держались друг за друга жесткой сцепкой брони и были близки…

Здесь? Не знаю… Теперь, на свету, в ласковой озерной воде она вдруг снова показалась мне незнакомой, насмешливо-недоступной, словно и не было ничего между нами. Два раза я попытался дотронуться до нее, но она быстро и резко отстранялась, словно стряхивала мою руку.

Это было обидно и непонятно.

Почему? Что изменилось? Нет, этих женщин никогда не поймешь, думал я с обидой и злостью, мысленно пережевывая данную тривиальную мыслишку во всех ее вариациях…

Неподалеку раздался шорох листвы, треснула ветка, и я мгновенно приподнялся с травы.

Птица, всего лишь птица, небольшая птаха с желтой грудкой и белыми полосками на голове… Но расслабленное настроение уже ушло, я снова начал невольно прислушиваться и присматриваться к местности, машинально расчленяя рельеф на секторы наблюдения.

Нет, все тихо…

Щука, любимая, непонятная, еще плескалась, а обе наших брони так и стояли неподалеку, вытянув вперед руки и расставив ноги, этакие неуклюжие, металлические пародии на человека с горбами силовых установок, выпуклостями датчиков и соплами грави-форсунок. Теперь я все время косился в их сторону, на всякий случай подвинув к себе поближе винтовку…

* * *

Без оружия человек чувствует себя странно, это я давно заметил. А как иначе? Долгое время ты живешь с оружием, с ним ты ешь, спишь, ходишь, извиняюсь, по нужде, ты сживаешься с ним, как с чем-то обязательным.

Простой пример — вот ты на безопасной планетарной базе, в увольнении, идешь по улице, спокойно идешь, никуда не торопишься. Искоса (в рамках политкорректности!) поглядываешь на девушек, привычно вычленяя из толпы взглядом симпатичные ноги и лица противоположного пола. И солнышко светит, и город живет обычной дневной суетой, и мысли заняты пустяками, пережевывая вчерашнее-позавчерашнее, необязательное… И вдруг тебя охватывает ужас, внезапный, как порыв ветра. Потому что ты — голый! Хуже, чем голый! Ты один, беззащитен, находишься на пустом, открытом месте, где все простреливается вдоль и поперек, а на плече нет даже привычной тяжести автоматической винтовки. И дом напротив — уже не дом, а преобладающая высота, а вот там, на крыше, обязательно должен быть снайпер, слишком удобная позиция, чтобы его там не было, а за углом, выше по улице, обязательно отыщется парочка гранатометчиков, ты бы сам точно поставил гранатометчиков с приказом дать пару залпов и немедленно отходить в переулки! Противник — он не дурнее, нельзя считать его дурнее себя, иначе быстро нарвешься…

Нет, ты сдерживаешься, ты идешь, как прежде, не отпуская с лица одеревеневшую улыбку, но чувство опасности уже сжимается комком в животе и пробегает мурашками по спине. А ты — голый! И начинаешь мысленно обшаривать сам себя: вот есть связка ключей — курам на смех, есть брючный ремень с твердой пряжкой, который тоже почти оружие, есть перочинный нож — хоть что-то… В сущности, ты понимаешь, как все это смешно против обычного автоматчика — ключи, ремень, перочинный нож… Но хоть что-то!

В точности, как голый человек, который оказался вдруг в людном месте и стремится прикрыть хоть чем-нибудь свою наготу…

Потом это проходит. Отпускает. И холодный пот на спине, проступивший от собственной беззащитности, остается только приклеенной к телу рубашкой.

Первое время, когда нас только вывезли с Усть-Ордынки, такие приступы со мной часто случались, потом — реже. Когда я учился на офицерских курсах, почти совсем прошли. Но снова началась война, и все вернулось.

Психоз? Наверное. Даже наверняка. Может, и стоило обратиться к психиатру, предлагали в лагере для перемещенных лиц, но я так и не решился сдать мозги на анализ. Зато выпивать тогда почти перестал, сходив в несколько крутых запоев и чуть не сбрендив. Слишком быстро все возвращалось — и пули свистели над головой, и танки взревывали форсажем силовых установок, и ракетные снаряды ложились кучно, прочно прихватывая в вилку. И все это в условиях однокомнатных квадратных метров холостяцкой хаты!

Опять же, жильцы из соседних блоков бывали не слишком счастливы, когда часа в два-три ночи за стеной или над потолком вставали насмерть на последнем, решающем рубеже обороны…

— Отдыхаешь, мой хороший? Я вскинул глаза.

— Ну вот, теперь я вся чистая, теперь ты даже можешь меня коснуться, теперь — можно…

Щука все-таки выбралась из воды, стояла прямо передо мной, закатное солнце высвечивало всю ее тонкую фигурку, масляно поблескивающую водяными каплями.