Россия, кровью умытая - Артем Веселый

— Все глаза проглядели, — качнулся доводившийся Чернояровым дальним родственником рыжебородый Селенкин и всхлипнул — Ваня, не срами ты наш род-племя, не иди за этими городовиками: они босяки, самая голота, а ты ж казак, наш родный казак…

— Он, может статься, и казаком уже себя не считает… Нынче ведь всех на граждан повертывают? — подкольнул старший Чаликов.

Иван вскочил и опять сел.

— За обиду и за большую грубу слушать мне речи ваши, старики.

Загалдели все разом:

— Творец небесный…

— Какой ты, братец, стал чванливый…

— Помнишь, парень, как я тебя с горохом на огороде поймал да, спустив портки, высек?.. Давно ли было?.. А?.. Что время делает?.. Господи, твоя воля.

— Зачем пожаловал? — спросил отец, подойдя к сыну вплотную и не сводя с него свирепых глаз. — Мимо своей станицы тебе мало дорог?

Иван сидел на лавке прямо, как в седле, и чувствовал на лице горячее дыхание старика.

Михайла, с силой распуская пальцы и вновь свертывая их в кулак, говорил сквозь зубы:

— Бесовский вихрь крутит тебя?.. Лба не крестишь?.. В кабак пришел?.. Шапку долой!

Иван пересунул шапку с уха на ухо и, задыхаясь от обиды, туго выговорил:

— Уймись, батяня…

Отец сорвал с него шапку вместе с клоком волос и заорал:

— Руки по швам, сукин сын!

Иван бросился к двери, но первый же удар навесистого отцова кулака заставил его волчком завертеться по горнице… Он упал под ноги старикам, стукнулся затылком о чугунную ножку швейной машины и потерял сознание. Михайла сыромятным ремнем прикрутил сыну руки за спину и бросил его в подпол.

— Вася, друг, выручай.

— Чего там у вас?

Максим бегло рассказал, Григоров добавил.

— Какой он партии? — спросил Галаган.

— Партия дери-бери… Кадушки-рядушки, ни с чем не расстаются.

— Далеко ль до станицы?

— Версты две.

Галаган оглядел набившихся в штабной вагон моряков.

— Ну, как, ребята?

Моряки, ссылаясь на незнакомство с обстановкой, заговорили разно. Одни советовали не ввязываться не в свое дело, другие невразумительно мычали, многие склонялись к мысли, что нужно дождаться утра, выяснить положение и уже тогда приступить к разгрому банды.

— Товарищи, — сказал Григоров, — время не терпит… Меня удивляет, товарищи, ваша нерешительность… Дело ясное, банду необходимо разоружить, и чем скорее, тем лучше.

— Не горячись, председатель, тут игра кровью пахнет, — осадил его Галаган и обратился к своим: — Кто пойдет со мной на разведку?

Вызвались почти все.

Он выбрал двоих — шкипера Суворова и рябого атлета Тюпу, отдал распоряжение выставить усиленную охрану и приказал никому не отлучаться из эшелона до его возвращения.

Григоров мигнул Максиму:

— Валяй с ними.

Максим схватился:

— Вася, и меня прихвати. Я тут каждый шаг степи и все лазы наперелет знаю, мигом доведу.

Вчетвером они вышли из вагона и, как бледные тени, пропали в лунной степи.

Над станицей — зарево.

В черных садах костры.

На высоком крыльце нарядного домика кучка пьяных штурмовала попа Геннадия. Один шашкой срезал его седые космы, другой тянул с него штаны и припевал:

Яблочко,Революция…Скидавай, поп, штаны,Контрибуция…

— Детки, помилуйте…

— Едем с нами, у нас пулеметчика в роте не хватает.

— Сыночки, пожалейте.

— В кашевары его…

— В кобыльи командиры!

Постращав, попа отпустили. Подобрав полы подрясника, он побежал прочь от своего дома, из окон которого на улицу летели пустые бутылки, консервные банки, громовой хохот и девичий визг да вопли.

Между столами, вздымая пыль, мчались танцующие пары. Через костры, сверкая голяшками, прыгали девки. Кто спорил о политике, кто просто так развлекался. Упившиеся валялись вповалку.

Бритомордый эстрадный куплетист и чахоточный, с торчащими бескровными ушами, солдат стояли друг против друга, как драчуны, и ругались на спор — кто кого переругает. Под ноги им прямо на землю был набросан ворох мятых денег, пачки папирос, сломанный бинокль, серебряная спичечница — все это предназначалось победителю… Ругателей окружали гогочущие знатоки и тонкие ценители матерщины.

Матрос Тимошкин, держа в зубах кинжал, а в руках по букету сирени, выбивал на столе чечетку.

Со всех сторон его ругали и подбадривали:

— Ножку, ножку дай!

— Класс!..

— А ну, пусти тройную дрель.

— Чаще! Чего ты глистов вытрясаешь, чаще!.. Дай три тыщи оборотов в минуту.

Со стола валились бутылки, сползали тарелки.

Галаган выпил с солдатами, повертелся среди матросов, на воровском языке перебросился шуткой с блатными, поболтал с державшимися отдельной компанией анархистами, подтянул шахтерам — песнь рвалась из их крепких глоток подобно волчьему вою. Потом Васька разыскал своих спутников, отвел в сторону и дал краткие распоряжения.

Максиму:

— Две парных брички за станицу, к мельнице… Скоро!

Шкиперу Суворову:

— Шахтерского командира — вон, вон пошел! — вымани за станицу, придержи до моего прихода. Понятно? Живой ногой!

Моряку Тюпе:

— Ты, годок, выбери солдата с бородой погуще и волоки за станицу.

— Ладно, — промычал Тюпа и переспросил: — Сбор у мельницы?

— Да. Через полчаса. Кругом арш.

Разошлись.

По окраине площади толпились станичники и вполголоса переговаривались:

— Вот она камуния…

— И вовсе, бабочки, это не камуния… Анархисты, слышь, да какие-то экспроприятели.

— Приятели… Мне бы хорошую казачью сотню с плетями, я бы им раздоказал…

— У дедки Сафрона двух коняк свели.

— Захотят, и жену со двора сведут…

— Я бы обеими руками перекрестился, коли на мою бы Дуняху кто позарился, — сказал молодой и красивый Лукашка. — Такая она у меня… ууу!

— …и жену сведут, и крест с шеи снимут… Отвернулся от нас господь-батюшка.

— Беда!

— Наши комитетчики тоже, видать, хвосты поджали?

— Куда там!

— До хорошего дожили… Свобода.

— Не раз и не два вспомним слова покойника Вакулы Кузьмича: «Это стыдно — жить без царя!»

— Понес, статуй губатый.

— Погоди, Сережка, пороли мы вас, молодых, и еще пороть будем, дадим память…

Остап Дудка горячо дышал Лукашке в ухо:

— Кони… Вино… Деньги… Чернояров будет рад нам, как-никак свои станишники… Двинем?

Лукашка мялся:

— Не, Остап… Дай подумать… Банда не бывалошная лейб-гвардия, в банду завсегда легко попасть.

Моряк Тимошкин бесом вертелся в толпе и рассказывал:

— …Немцы обдирают Украину, как козу на живодерне. Гайдамаки торгуют на два базара — и германцы им камрады, и Скоропадский отец родной… Мы не захотели гайдамацкому богу молиться и драпанули сюда. Чистыми шашками прорубились через все фронта, пулеметы у белых добыли, а пушки под Каялом у красных забарабали…

— Надолго к нам, матросик?

— Не-е-е… Тут у вас водится мелкая рыбешка, а крупной буржуазной осетрины не видно… Нам тут быть неинтересно… Отдохнем недельку и всей хмарой назад посунем… Грудь стальная, рука тверда — вперед, вперед и вперед!

— А в Крыму, служивый, тоже бударага?

— Гу-гу… Война в Крыму, весь Крым в дыму — ни хрена не поймешь… Большевики продали в Бресте Украину, сейчас в Ростове с немцами мирные переговоры ведут, а завтра столкнутся с буржуями и запродадут всех нас чохом.

Через толпу проталкивается, оправляя растрепанные волосы, Анна Павловна.

— Товарищи, я не понимаю… Я несогласна… Идейный анархизм… Ваши… Швейную машину, я ею кормлюсь…

— Кто такая?

— Я — учительница.

— Учительница? Машину? Да разве ж это мыслимо! — возмутился Тимошкин и жирно сплюнул. — Да я ж их, кудляков, своим судом раскоцаю… Кто у вас, извиняюсь, не знаю имя-отечества, машину стартал?

— Где мне найти… Все вы одинаковы, ровно вас одна мать родила.

— Расписку дали?

— Вы смеетесь? Какая там расписка, думала, сама ног не унесу… — С надеждой она вглядывалась в веснушчатое оживленное лицо моряка.

Тимошкин ухмыльнулся.

— Шиханцы портачи, я их знаю. Ни живым, ни мертвым расписок не дают… Перестаньте, мадам, кровь портить, машину вашу разыщу.

Он убежал и действительно скоро вернулся с машиной.

— Вот спасибо, вот спасибо… — Она взялась было за машину, но тут же опустила ее.

— Тяжело? Донести? — подлетел Тимошкин.

— Если вы так любезны…

Всю дорогу Тимошкин врал о том, как он где-то на себе таскал якоря и паровые котлы.

Остановились перед школой.

Анна Павловна позвонила… Из-за двери трепещущий детский голос окликнул:

— Кто там?

— Это я, Оленька, не бойся.

— Мамочка, мамочка… — Дверь приоткрылась. Увидев незнакомого человека, дочь замолкла.