Радуга 1 - Александр Бруссуев

Аполлинарий позавидовал этим, как их там — «ночным дозорам». Они и живут до полного посинения, и чуть что — «всем выйти из сумерек», и начальником у них «оскароносный» режиссер Меньшов. Очень выразительные персонажи.

А тут приходится готовить себе смену, тоже Аполлинария, иначе — никак. «Дуга» — не «дозоры», тут бессмертных не бывает. Дело-то, конечно, житейское, бывало уже неоднократно. Но вот время было не самое удобное, чтобы сосредоточиться на «Handing over protocol», схожий с мемуарами, где каждый предыдущий Аполлинарий оставлял от себя внушительные дополнения.

У них существовал такой обычай: сдавать и принимать дела под кронами «сторуких» сосен, бывших поистине бессмертными. Они всегда произрастали в одном месте у излучины реки Олонки, что в южной Карелии. За ними особо никто не наблюдал, может быть, конечно, старые деревья умирали, на месте их вырастали новые, но все они, помимо местоположения, характеризовались многочисленностью тонких стволов, плотно растущих с одного корня. Такой вот феномен. Он давно уже собирался съездить проверить, все ли в порядке с чудесными деревьями, но вот как-то до сих пор и не собрался. Не дай Бог бесчинствующие в тех местах бригады чурок-лесорубов позарятся на святое!

Аполлинарий предполагал, конечно, к чему идут истоки обычая передачи дел в таких непомпезных местах. Аполлон — брат Артемиды, был очень могущественным богом, если верить эллинскому пантеону. Но относился ли он к олимпийцам? Древний город Олонец, умирающий ныне, неспроста именовался так, что до сих пор нет ясности в причине такого названия. Родина Аполлона — отнюдь не Эллада. Бог-Олень, Аполлон, просто Олон — как-то звучит очень знакомо. Между прочим, Илья Муромец, богатырь, совсем уж никакого отношения не имеет с городом Муромом. Ливвик Чома Илья, рыцарь Ливонского ордена (об этом в следующей моей книге «Не от мира сего»), получил свое прозвище от названия рода-племени «мурома», подозрительно созвучного с «норманн». Суффикс «ец» — только показатель принадлежности. Олонец тоже принадлежал Олону, да не простому Олону, а Аполлону.

Аполлинарий не был язычником, не был многобожцем, он верил в одного Бога, единого и могучего. Но даже его осведомленность не могла ему посодействовать сделать то, что позволяли себе ветхозаветные люди, которым часто говорили: «Не упоминай имя Господа всуе». Это была проблема, выходящая за грани его персоны, это была ныне общечеловеческая проблема. И не только человеческая, как выяснилось совсем недавно.

Одним прекрасным августовским днем, скорее, даже — вечером, к дверям их офиса подошел низкорослый крепкий мужчина с несколько неприятной наружностью. Едва он только взялся за дверную ручку, как дремавший доселе Дуремар вдруг, в один миг, преобразился. Из валяющегося неопрятного и облезлого древнего пса он превратился в крепко стоящую на всех четырех, готовых к прыжку, лапах сторожевую собаку. Шерсть на загривке поднялась дыбом, так что вся плешивость волшебным образом исчезла, будто ее и не было. За толстой стеклянной дверью стоял яростный боец, готовый к схватке не на жизнь, а на смерть. Да ладно бы стоял, но он еще пел отчаянную боевую песнь берсерка, в которой главной интонацией была решимость.

Посетитель не предпринял попытки открыть дверь, видя, какой ему уготован прием, осторожно отдернул руку, вздохнул и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, пошел, минуя шахту лифта к выходу.

— Внимание, — сказал Аполлинарий, который с первой же судорогой Дуремара, включил охранный периметр на четвертую, наивысшую, степень защиты. — У нас гости нечеловеческого класса.

В камеру наружного наблюдения он видел, как незнакомец, выйдя на улицу, не предпринял никаких намерений скрыться. Наоборот, он прислонился плечом к стене здания, всем своим видом показывая, что торопиться ему некуда.

Аполлинарий, конечно же, оценил намек, без излишних колебаний обернулся к напряженной и решительной Саше Матросовой, случившейся в этот день на дежурстве, и сказал:

— Надо обсудить что-то. Пойду узнаю — с кем. Без нервов и срывов. Действовать согласно установкам. Со мной будет все в порядке, «похороните меня за плинтусом».

Не дожидаясь ответа, он убрал защиту на обычный первый уровень и вышел к беснующемуся Дуремару. Тот, ощутив поддержку, сразу же изобразил особое рвение пойти и закусать всех нелюдей к чертям собачьим. Аполлинарий, нисколько не брезгуя, положил руку на собачью голову и проговорил несколько успокоительных для любой собаки фраз мирным и уверенным тоном.

— Закрой пасть, шченок, — сказал он и добавил. — Молодец. Хорошо.

Дуремар сразу успокоиться, конечно, был не в состоянии, но как мог постарался сдержать себя. Он, дрожа, как лошадь, всей шкурой, поскуливая и ворча проклятия на своем, собачьем, языке лег на пол. «Надо бы ему, что ли, сердечных капель потом дать», — подумал Аполлинарий и вышел в вестибюль.

Как он и предполагал, ожидание несостоявшегося посетителя было отнюдь не праздным.

— Здравствуй, Аполлинарий, — сказал тот, едва заметил вышедшего шефа «Дуги». — Я — Сатанаил и пришел к вам за помощью.

Аполлинарий не удивился, его мозг моментально начал прокручивать любые события, связанные с канувшей в Лету сектой богомилов, но на удивление всплыло другое имя, точнее — регалия.

— Здравствуй, Куратор, — ответил он, но больше ничего не добавил.

Сатанаил, точнее — Куратор, тоже нисколько не смутился. Он внимательно посмотрел в глаза «Олега Борисова», для чего ему пришлось порядком задрать голову. Никто из них даже не предприняли попытку протянуть друг другу руку для пожатия. Пауза была почти физически ощутимой, как выливаемая из банки чрезмерно сгустившаяся краска.

— Мне нужна от тебя маленькая помощь, — наконец, повторил Куратор.

— Бывает, — пожал плечами Аполлинарий.

— Мне нужно взглянуть на Пламя. Только взглянуть. Я его в руки не возьму. Сдам всю свою клиентуру, финансовые потоки, акции прошлые и предстоящие.

Аполлинарий слегка озадачился: за один взгляд выкладывать все, чем оброс за все свое существование можно было только в одном случае. Куратор клал на кон то, что ему не должно было больше пригодиться. Цена так дорога только по причине спасения жизни своих близких, либо, за отсутствием таковых, самого себя. Значит — он решил покинуть этот мир, отбросив все, ставшее ненужным.

— Неужели все так плохо? — спросил он.

— Скоро сам поймешь, — ответил Куратор. — Ну так как насчет маленького одолжения за столь соблазнительную компенсацию?

— С чего ты решил, что Пламя у меня?

— Аполлинарий! Вопрос неуместен. Если я пришел к тебе, значит убежден, — сказал Куратор.

Аполлинарий согласно кивнул головой. Но это отнюдь не означало, что он принял предложение своего собеседника.

— Могу я поинтересоваться, зачем тебе нужен собственный взгляд, ведь есть же в запасниках музея фотографии?

— Не надо играть со мной, — невозмутимо возразил Куратор. — Сам же прекрасно знаешь, что никаких описаний, ни, тем более — фотографий, нет нигде: ни в музее, ни в отчетах археологов, ни в этом Олонце.

— Мой ответ — нет, — сказал Аполлинарий, пришедший к решению. — Ты, как я понимаю, не будешь успокаиваться. Что же, война — так война. Может быть, попытаешься произвести впечатление, показав свой истинный облик?

Сатанаил вздохнул, как показалось — с долей огорчения, посмотрел зачем-то в небо, потом сощурил глаза в ненавидящем взгляде. Аполлинарий свои глаза не отвел, постепенно созерцая проявляющуюся, как фотобумага в проявителе, личину Зверя.

— Превосходные клыки! — наконец, проговорил он. — Теперь понятна причина уникальности скелетов саблезубых тигров. Приступим прямо сейчас?

— Нет, зачем же, — с трудом проговорил Куратор. Несмотря на желание одним ударом оторвать голову этому самоуверенному человеку, он научился за все прошедшие века себя контролировать. — Может быть, я потеряю некоторое время, но ваши убытки будут в конечном счете просто невосполнимы.

— Поживем — увидим, — ответил Аполлинарий и, не прощаясь, пошел к себе в офис.

27. Андрусово

Иван пытался уговорить себя, что Суслов рано или поздно должен вернуться, отсрочка поездки к очередному месту изысканий ничего не решит: если за столько веков никто не попытался приблизиться к мифическому тоннелю под Ладогой, то еще за один месяц ничего не изменится. Шура Суслов задерживался на контракте: он сжал зубы и стиснул кулаки, согласившись на граничащую с приказом просьбу работодателей провести на пароходе еще один месяц. И гуляющий на свободе Иван, вернувшийся всего пару дней назад, и сам Шура прекрасно понимали, что судовладельцам на свои экипажи глубоко плевать, а на российские — еще и нагадить. Но Суслов поддался искушению любого моряка, высчитывающего перспективу — он прикинул, что в случае нынешней переработки следующий контракт закончит перед Новым годом. Наивно, конечно, строить планы в таком неблагодарном деле, как морская практика, но очень соблазнительно. Короче, Суслов поддался.