Золотые кресты - Иван Новиков

— Слушаю, — с чуть заметной улыбкой отозвалась она. Верхушин повернулся и резко сказал:

— Вы изменяете сами себе.

— В чем?

— В том, что поддаетесь власти призрачных слов. Не отрекайтесь: вчера на вас произвел впечатление этот сумасшедший старик…

— Старик ли один?

— Да, не один. Вы знаете это лучше меня… Но с ним особенно странно, с этим… сморчком… Вспомнить один его красный платок…

Надежда Сергеевна спокойно слушала все, что он говорил, а он говорил еще много и кончил тем же, чем начал: она поддалась гипнозу скрытой морали. Ему, Верхушину, больно и грустно видеть такою ее, он затем и пришел, чтобы рассеять вчерашнее, чтобы вернуть себе образ прежней свободной, пленительной женщины, чтобы стать перед ней на колени и отдать ей себя, свой талант, свои силы, свою еще гордую душу, которую так недавно сама признавала она, как близкую, как родственно сильную. Дальше невыносима, нестерпим больна ему эта пробежавшая между ними тень отчуждения, — так холодно, так издалека протянула вчера ему руку, прощаясь. А между тем он знал и другое, он рассчитывал и надеялся, он… он любит ее — и она это знает — давно, с первого взгляда, и она нарочно, конечно, нарочно держит его вдалеке, играет им, приближая и удаляя, улыбаясь и не замечая пожатий… О, она умная женщина! О, он так ценит в ней наряду с красотой этот прозрачный, этот ясный, чарующий ум, свободу души, тон-куга четкость движений… И он сумеет — и кому же еще, кроме него, это суметь! — он сумеет ее оценить, он возьмет ее, как лучшее Божье создание, и отдаст себя ей, и это будет небывало красиво, это будет любовью талантов, двух свободных и смелых, двух с сильным размахом, гордых существ… Он предчувствует, знает, дрожит, он благоговеет, склоняясь, и перед тем, что скрыто еще, перед тем закованным в холод, перед таящимся пламенем страсти, что сквозит за ясностью форм. Он едва дерзает сказать ей об этом, помянуть, но на это дает ему силу и правду его безграничная страсть, просветленная и углубленная дружбой и чистой любовью. Пусть до конца, только пусть до конца даст сказать ему все, пусть выслушает, пусть ощутит дыхание последних глубин его духа…

Попадая в солнечный свет, легким золотом рассыпались воздушные волосы в такт беспорядочно быстрым, стремительным мыслям. Верхушин слушал себя и восхищался собою, и это восхищение еще поднимало огонь вдохновения, раздувало его, и пламя лизало, казалось, чуть не небесный свод.

Следила за ним взором спокойным и ясным Надежда Сергеевна. Но вот в забвении чувств опустился он перед ней на колени и прошептал, умоляя:

— Не изменяйте себе! Будьте по-прежнему гордой, свободной в выборе душ!

Она отвечала:

— Я не изменила себе.

Он вскочил и сжал ее руки, сияя.

— Я так и думал! Я верил в вас. Я был убежден, что вы свободная, что вы самая чудесная женщина в мире!

Освободив свои руки. Надежда Сергеевна встала, чуть улыбнулась, как-то сама для себя, и отступила на шаг. Верхушин не понимал, что это значит, но в серых и ясных глазах холод сгущался, видимо, и для него и делал их еще глубже и еще прекраснее.

— Я не изменила себе, — повторила Надежда Сергеевна. — Я покорилась не власти призрачных слов. Дело проще: я не люблю побежденных, и они интереса во мне не возбуждают.

Она замолчала, и это молчание еще ярче подчеркнуло беспощадную ясность произнесенных слов. Но было это все для него так сурово, так неожиданно, так резок был переход от надежды, от казавшейся близкою цели, так горяча была в жилах его возбужденная кровь, что отражая первую промелькнувшую мысль, что-то жалкое, что-то унизительное забормотал инстинктивно язык:

— Послушайте… может быть, этот… о том, что вчера…Но когда рассказал? Он у нас был? Да, это после вас было… Он видел, он подстерег… Но уверяю вас!

— Не уверяйте меня уже более ни в чем. Никто не был, никто ничего мне о вас не сказал. Если что-то еще у вас есть, чего надо стыдиться, это ваше личное дело.

Верхушин сразу и окончательно отрезвел. Его взгляд тоже стал холодным и дерзким, и слона зазвучали насмешкой.

— Итак, мой победитель этот старик? Поздравляю и ухожу. Надежда Сергеевна нажала звонок и посторонилась от входа. Она не сказала ни слова.

Дрожащими руками, не сразу попав в рукава, Верхушин надел пальто и шляпу и, не обернувшись, быстрыми шагами вышел на лестницу. Горничная пошла его проводить.

Надежда Сергеевна провела пальцами по лбу, точно в мыслях сделала ровную, прямую черту. Подошла к окну, тотчас повернулась и стала глядеть на себя, приближаясь к высокому зеркалу. Навстречу ей шла высокая, стройная женщина. Напряжение уходило из глаз, и едва заметная мягкость легла, как кружево пены у моря, вслед отходящим волнам сдержанной бури. Была довольна собой эта прекрасная женщина. Надежда Сергеевна могла отчетливо видеть, как отразилась в лице новая мысль ее жизни. Все время, как встала, был перед глазами образ того, но Верхушин мешал, а теперь он снова один в ее гордой душе — Победитель.

Надежда Сергеевна довольна собою вполне: она даже имени — Глеб — не сказала вслед уходящему, облезающему человечку.

Да, он умен, он говорил ей красиво, у него много внешне блестящих слов, но эти слова съели всю его душу, всю силу, если и были такие в нем. Довольно, довольно! Сильная сила — не слова, а духа повеяла перед нею из далей. Подошел и снял пелену с ее глаз — Глеб Победитель.

Ему улыбалась, перед силой его склоняла колени.

XLVII

Долга не было мужа.

Надежда Сергеевна ждала его с тайным волнением, ее беспокоила мысль: что, если Глебу так плохо после вчерашнего? День сегодня казался ей долгим и как-то по странному новым; все изменилось вокруг, все предметы, все мелочи жизни, какой-то сокрытый дотоле свет сиял сквозь оболочку привычных вещей, повседневных явлений. Как девушка, ходила она легкою поступью сквозь длинный ряд комнат н улыбалась внутренне чему-то в себе. Совершался странный и радостный в своей необычности, волнующий мысли процесс. Было слышно, как хрустел, в такт шагам, внутренний лед души, над широким пространством холодных своею свободою вод повеял ветер ранней весны, какой-то иной горизонт рисовался в отсыревшем, смягченном воздухе моря. Душа нежданную каплю тепла развеяла по всему необъятному простору вод своих, и мелкие атомы создавали, кружась, новую жизнь.

«Я не изменила себе», — сказала Надежда Сергеевна Верхушину и была права сама перед собой. Все тем же богам — красоте и свободе — молилась она холодной молитвой души. Но вот ходит час, и другой, и третий, — и лед хрустит и ломается, и незримо глубокое совершается в ней таинство перед зарождением того, что называют любовью.

Или у всех одна и та же душа, и нет надмирных одиноко холодных душ, строящих храм на высоте только себе — своей красоте и свободе? Или обманным теплом повеяло вдруг, и та одна единая капля тепла, что канула — как это сделалось? — на глыбы одинокого льда, канула сама по себе, со своей, такой непохожей на все, что вокруг, такой другой, как бы чужой для красоты этих глыб, сокрытою сущностью, эта капля замерзнет, едва коснувшись блестящих морозных глубин? Или еще одно: капля сама — тот же кусочек кристального льда из разреженных небесных высот, а тепло — это радость нечаянной встречи двух одиноких богов?

Надежда Сергеевна ничего не знала про то, да ничего и знать сейчас не хотела. Она ходила по комнатам и улыбалась, и слушала, как хрустит где-то лед. И лишь иногда лицо ее отражало заботу, — думала: что с ним? отчего все не едет муж от больного?

Верхушин был забыт раз и навсегда; о нем даже мимолетно не вспомнила.

* * *

Бьет три часа, время обеда: в праздник обедают раньше. Николая Платоновича все еще нет, делать нечего, надо садиться за стол, — дети хотели куда-то идти к четырем часам. Еще вчера был у них разговор об этом с отцом. Надежда Сергеевна в стороне от всех этих вещей, она от детей далека, она не любит детей — не этих детей, а вообще маленьких, неработоспособных еще человечков. Подумать не может без ужаса о том, что могли бы быть и у ней: это так некрасиво и так ненужно, в сущности! Однако она знает и ценит красоту девочки — Лизы, весь ее четкий девический облик, изменчивость глаз — зеленых и синих, но чаще всего голубых, глубоких, как влажная глубь южного неба. Мальчик Сережа, с рябинками на лице, пишет тихонько стихи, может быть, будет поэтом, очень тих, очень скромен, ему только четырнадцать лет.

Вот они оба сидят за столом, и Надежда Сергеевна видит и их, как все сегодня вокруг, тоже иными. Глаза ее девочки — ах, не ее! — уводят куда-то далеко. Как, этот синий простор — море души? Где же глыбы звонкого льдистого холода? Неужели они — в этих волнах, в смеющейся дали, в изменчивой зыбкости водной стихии? Солнце встает над водами, как в первые дни мироздания — первый привет, улыбка, приязнь, удивление… Первые дни… Первые дни…