Одиночество - Николай Вирта

— Не трожь! — закричал Лешка, хватаясь за карабин. — Не тревожь душу, а то сейчас дух вышибу!

Листрату стало жаль брата.

— Ну, ладно, будет. Эх, ты, какой нервный стал, а мальчишка ведь, щенок еще! Жениться бы тебе, а ты воевать!

— И то хочу, — угрюмо сказал Лешка.

— Но? Маманя, Лешка-то жениться вздумал! — Листрат заговорил ласково, улыбаясь в пышные белокурые усы. — На ком же, Лешка? Кто такая?

— Фрола Баева Наташа.

— Знаю, знаю, — сказал Листрат. — Золотая девка, маманя. И Фрол Петрович мужик ладный, хозяйственный.

— Посоветоваться с маманькой приехал, — прибавил, краснея, Лешка. — Взять бы к нам в избу, беременная она.

Аксинья заулыбалась.

— Женись, женись, — сказал тихо Листрат. — Авось окончим скоро войну, все устроится. Я вот тоже женюсь, когда эту канитель окончим. Есть у меня в Царицыне одна краля. — Листрат смущенно улыбнулся. — Пять раз с ней свадьбу назначали. Назначим — бац, в бой надо идти… Ну, ничего, и на нашей улице будет праздник. — Листрат помолчал. — А теперь пойдем, браток, поглядим лошадей, ехать пора.

4

В дырявом хлеве телка жевала солому. Рядом мирно бок о бок стояли подседланные лошади.

Листрат ласково похлопал по крупу Лешкину серую с подпалинами кобылу и посоветовал:

— Не дай воды безо времени! Сгноить тебя мало, если такую лошадь испортишь. Она же для хозяйства — клад. Скажем, к примеру, пахать. Глянь, грудища какая — эта тебе все вывезет.

Голос у Листрата, когда он сказал о пахоте, стал как-то теплей, родней, и Лешка почувствовал, что Листрат очень стосковался по хозяйству. И самому ему захотелось росистым утром походить за плугом по прохладной рыхлой борозде.

— И чего только люди воюют? — шепнул он.

— Ты своих спроси. Ты их спроси, куда полезли, с кем драться вздумали, а? И ты, дурак, тоже! Я-де за бедноту пошел!

— За бедноту я, — согласился Лешка, и ему захотелось, чтобы Листратка сказал что-то недоговоренное, неясное, но очень важное.

— Дурень! Ежели за бедноту пошел, так не туда попал, — усмехнулся Листрат. — Тебе бы к нам ехать, ежели ты за бедноту. Ты сочти, много у вас бедноты-то?

Лешка молчал. Он наблюдал, как Листрат ловко поправлял на лошади седло, опустил подпругу и знающе ощупывал живот, грудь, ноги кобылы.

— Первый сорт коняга, — сказал он. — Хорошая лошадь! Я бы и то меняться стал.

Лешке захотелось сделать брату приятное.

— Давай, Листратка! Давай мне твою лошадь! А то испорчу кобылу, а ты, может, упасешь ее до мира.

Листрат презрительно посмотрел на Лешку.

— Вот воинство! Да разве можно боевую лошадь менять, а? Я с конем свыкся, меня не разделишь с ним, он меня насквозь знает, без слов чует, чего я от него хочу… А ты — меняться! Чему вас учат, дураков?

Лешка не вытерпел и закричал:

— Да чего ты нас все порочишь?

— А то порочу, — строго сказал Листрат, — что так и есть — дураки вы. С кем вы драться, говорю тебе, лезете? Ну, вы эту губернию завоевали, еще три завоюете, а у нас-то еще пятьдесят останется. Мы крови не хотим, мы ждем, когда вас мужик раскусит, повадку вашу узнает волчью. Подожди, навалимся — запищите!

Лешка гневно закричал, телка, испугавшись, перестала жевать, а нервный Листратов жеребец повел ухом.

— Жать вы мастера!

— Ишь ты, — поддразнил Листрат, — таких не жми — беды наживешь.

— Ты не отшучивайся, — побагровел Лешка, — ты шутки не шути. Ты все меня высмеиваешь, а не скажешь: вы-то за что воюете? Вам-то чего надо?

Листрат вытянул из кормушки былинку, перегрыз ее и задумчиво молвил:

— Это верно, этого я не говорил. Мне думалось: мы из одного гнезда и знаем все одинаково. Да вот гнездо-то одно, а цыплята разные. Чего мы хотим, Алексей Григорьевич? Мать-то всю жизнь слезы льет. Это ты знаешь? Вот мы все слезы всех таких матерей, как наша, в чан соберем и в нем Петров Ивановичей утопим, чтобы и на расплодку не оставалось. Чуешь?

— А нас, — заикаясь и отводя глаза вбок, спросил Лешка, — тоже в чан?

— Зачем? Вы, как котята слепые, тычетесь мордами, да все в угол попадаете. Так-то оно! — И прибавил: — Ну, Леша, потолковали, и хватит. Ты скажи, ваших нет близко?

— Никого. Ты держи на Молчановский хутор, там чисто.

Братья вошли в избу, подпоясались, оправили оружие. Лешка, покраснев, вынул из галифе «смит». Листрат заметил:

— Ах ты, ворюга! Видала, мать, урод-то твой меня боялся, револьвер в кармане держал.

Лешка деланно засмеялся:

— Кто вас знает! Болтают: обещаете не трогать, кто сдается, а сами раз-два — да к стенке. Верь вам!

— А ты приезжай, — прищурился Листрат. — Может, и наврали насчет стенки.

Лешка усмехнулся.

— Тоже уговорщик! Я свою дорожку знаю.

— Эх ты, щенок! — усмехнулся Листрат. — Всякие дорожки, Леша, бывают: иные прямые, иные кривые… Ну, поехали! Прощай, маманя, прощай, Леня! В бою встретимся, не серчай. В бою голова горячая, кровь родную не чует. — Листрат улыбнулся, а в мыслях мелькнуло: «Молодой, сукин кот, пропадет ни за грош».

5

Мать стояла на пороге и смотрела, как белые хлопья снега закрывали от нее сынов.

Братья доехали до речки, кивнули друг другу и разъехались.

У Лешки екнуло сердце, и к горлу подступил шершавый комок. Он ехал медленно, тяжело вздыхая, думая о встрече с братом, и чувствовал, будто что-то лопнуло у него внутри.

Потом вспомнил о Петре Ивановиче. Он привык к его окрикам и суровости как к чему-то обязательному и неотвратимому. Но вот мать рассказала о мукé, и в сердце Лешки шевельнулось злое чувство.

Потом припомнилось Лешке, как он ушел к Антонову. До сих пор Лешка не думал об этом, как-то ни к чему было, да и казалось ему, что так и надо, ведь в семью Петра Ивановича он пришел мальчишкой, с семи лет батрачил у Сторожева. А когда тот пошел к Антонову, когда увел племянников и друзей, пошел за ними и Лешка, а почему — он и не хотел разбираться. Сейчас ему противно было думать об этом, но из головы не выходили колючие слова Листрата.

— Вот черт, — сказал он с досадой, — тоже дернуло встретиться!

Лешка обернулся. Далеко сбоку виднелся Листрат, он направлялся к Молчановскому хутору. Лешка привстал на стремена и заметил: Листрат слез с лошади и копошится у седла; постояв в раздумье, он махнул рукой и, взяв под уздцы жеребца, медленно пошел дальше.

«Оборвалось, что ли, у него что?» — подумал Лешка и хотел было догнать брата, но заметил вдали всадников и узнал свой отряд. Впереди на пегой кобыле скакал Сторожев.

«Листратку догоняют, — мелькнула тревожная мысль у Лешки, — убьют Листратку».

Он дал кобыле шпоры и помчался навстречу отряду.

Сторожев осадил кобылу, посмотрел на Лешку, пожевал губами.

— Чего шатаешься?

— Я же отпросился, — буркнул Лешка. — Чего лаешься?

Сторожев тяжело и порывисто дышал. От лошадей шел пар, ехали быстро, видимо торопились. Вохровцы, обрадовавшись остановке, закурили и наблюдали за Лешкой.

— Листратка в селе был? — спросил Сторожев.

«Вот оно!» — пронеслось в мыслях, и вдруг, точно окаменев, Лешка ответил:

— Был. У матери был.

— И ты тоже?

— И я.

— Та-ак, Алексей Григорьевич. С братцем, значит, повидались. Расставались, целовались?..

— Что же мне с ним в избе, что ли, стреляться? И так еле держится, — повторил Лешка Листратовы слова. — Довоевались, мать-перемать, мать…

Сторожев испытующе посмотрел на Лешку, но тот спокойно сидел в седле, перебирая поводья.

— Куда он поехал? — как бы невзначай обронил Петр Иванович.

— Листратка-то? Он к Грязному поехал.

«Не врет!» — решил Сторожев и торопливо приказал:

— Ну, вали, ребята, на Грязное, может, поймаете воробья. А я в село заеду. И ты со мной, Лешка, поедешь, негоже тебе за братом гоняться.

Ехали молча. Лешка мысленно видел Листрата, медленно ведущего жеребца.

Петр Иванович обернулся к Лешке.

— Жива мать-то? Все хрипит? Когда должок отдаст? Ты поторопи.

Лешка промолчал.

— Слышь, тебе говорю. Все вы на долги падки, а как отдавать — жметесь!

— Что ты, разбогатеешь, что ли? — грубо пробормотал Лешка.

— Что ты сказал? — переспросил Сторожев и остановил лошадь.

Лешка обогнал Сторожева и повернулся к нему лицом.

Вдали удалялся на рысях отряд; его застилала снежная пелена.

— То и сказал, — взорвался Лешка, — жаден ты очень! Нечего над старухой издеваться. Пожалеть человека надо.

— Пожалей вас, собак, — вспыхнул Сторожев, и левая щека его дернулась, — вы нам головы снимете! Пожалели вас в семнадцатом году, да вот теперь никак не разделаемся!

Он дрожащими пальцами полез в карман, достал кисет, свернул цигарку, закурил и, глубоко вдохнув дым, окончил:

— Вашего брата не жалеть, а учить надо!